Что бы ни произошло, зрелищно экспозиция была очень выгодной — прямо напротив царской ложи. Внезапно ахеянин, как бы распятый на высоком барьере арены, слегка подпрыгнул, взмахнул руками и, сделав хлопок над головой, опять превратился в распятие. Этого было достаточно. Бык сорвался с места и ринулся на него, опустив голову.

Я ждал, что юноша у стены начнет разбег для прыжка навстречу быку. Думаю, и другие ждали того же. Но он стоял и не двигался, как будто решил стать очередной жертвой, только добровольной. Как ни было приковано мое внимание к неподвижному юноше, все-таки мне удалось заметить, что вослед быку ринулся Тезей. Он бежал прямо за быком, набирая скорость. А дальше все произошло очень быстро и почти одновременно.

Тезей ушел в прыжок, когда от груди юноши до кончиков рогов оставалось не больше метра. Неуловимым нырком, как это делают боксеры на ринге, молодой грек ушел из-под грозного удара, а рога вонзились в деревянную обшивку барьера. В этот самый момент могучие руки Тезея пришлись на круп быка и бросили его во фляк. Тело его изогнулось дугой и, оттолкнувшись ногами от холки быка, взвилось в царскую ложу.

За 33-летнюю жизнь у меня сложилось четкое убеждение, что любое зрелище оказывает на зрителя гипнотическое воздействие. Причем это воздействие весьма своеобразно. Несмотря на то что зритель мысленно весь в наблюдаемых событиях, двигательные центры его заторможены, и он никогда не бросится, как Дон-Кихот на ветряную мельницу. Здесь, наверное, действует первоначальная установка — ты зритель, а не участник действия.

Взлетев в ложу, Тезей заканчивал выход из сальто. Из сгруппированного положения на излете он нанес два сильных удара ногами, один из которых припечатал Миноса к спинке трона, а другой пришелся в солнечное сплетение левого телохранителя. Тот спиной и затылком влип в колонну и медленно сползал по ней. Когда правый страж занес секиру, Тезей уже уверенно стоял на ногах и ему ничто не помешало напряженной ладонью десницы, как лезвием ножа, пробить расслабленный на вдохе брюшной пресс телохранителя и, ухватив его за внутренности, швырнуть на арену. Попутно он перехватил из его рук лабрис и, сдернув с Миноса маску, поднес к его горлу лезвие.

— Никому не двигаться, или я перережу царю горло! — громко крикнул Тезей.

Все замерло, только ревел и метался по арене бык, который накинулся на сброшенного телохранителя и мотал его из стороны в сторону как куклу, путаясь в кишках и пятная все кровью.

— Мечи и луки на арену! — опять крикнул Тезей.

Раздались сначала глухие, а потом и звонкие удары от падения предметов, и вмиг арена по кольцу была завалена оружием. Товарищи Тезея мгновенно понадергали себе из этого завала все необходимое. Тезей мягко, как ягуар с добычей, спрыгнул на арену с Миносом на руках, не выпуская и лабрис. В это время бык, про которого все забыли и который яростно втаптывал в песок бесформенный предмет, бывший когда-то статным чернокожим, вдруг оставил свое занятие и ринулся на нового врага, свалившегося откуда-то сверху. Разбег быка был не очень уверенным, и перед неподвижной фигурой Тезея он совсем остановился. Так они и стояли какие-то мгновения напротив, окровавленные и страшные. Затем бык ударил в песок копытом и, опустив голову вниз, ринулся вперед, намереваясь поддеть врага рогом.

Рука Тезея метнулась неуловимым движением, и в тишине раздался страшный хруст и рев быка. Вторичный хруст не был услышан из-за рева, но бык мотал уже безрогой головой. Затем ударом кулака по затылочной части головы Тезей свалил зверя, и опять наступила тишина.

Это был финиш. Трудно представить, что чувствовали критяне, знать, жрецы, когда на их глазах в какие-то считанные секунды вся мощь великого и  могучего государства оказалась недееспособной. Оно не могло защитить свою главу, свои святыни. Удар был нанесен в самое сердце государственного организма, и боги почему-то не карали нахала. Значит, боги отвернулись от них.

Захватив Миноса заложником, группа Тезея покидала арену через боковой выход. Когда дверца в стене арены закрылась за ними, началось столпотворение. Охрана попрыгала на арену и стала спешно разгребать груду оружия. Публика повскакивала, и все бросились кто куда. Шум, крики, вопли. Мы с Дедом тоже попытались покинуть трибуны, но удалось нам это не сразу. Когда же толчея осталась позади, я понял, что Дед твердо знает, куда надо идти. Преодолев несколько лестничных пролетов вниз и сделав штук пять поворотов, мы наткнулись на пару трупов внутренней охраны дворца.

Вообще-то, группа ахейцев, куда бы она ни продвигалась, не должна была встретить серьезного сопротивления, так как кроме обычных постовых, все были на корриде. Им могла грозить только погоня, которая уже шумела у нас за спинами, но и она непонятно чем могла им помешать — ведь у них был сам Минос.

Наверное, мы стали догонять греков: где-то впереди за поворотом стал слышен звон бронзы и хриплые крики. Сзади тоже раздавался топот и бряцание оружия. Дед потянул меня за локоть в темный боковой проем, и мы укрылись за толстыми колоннами. Через несколько минут мимо нашего укрытия с факелами в руках пронеслась передовая группа погони, и мы устремились за ней, смешавшись с такими же менее активными, но достаточно взволнованными и озабоченными, желающими увидеть развязку критянами.

Внезапно после одного из резких поворотов мы уперлись в глухую стену с низким дверным проемом, у которой толпились преследователи. Перед Дедалом расступились, и мы прошли вперед. Здесь уже была группа особо прытких критских воинов, в нерешительности топтавшихся на месте. Мы оказались в продолговатом зале средней величины с низким давящим потолком, стены которого были сложены из крупных, грубо обработанных каменных глыб. У левой ближайшей торцевой стены, выкрашенной в красное и черное, возвышалось нечто напоминающее трон, с чем-то бесформенным и окровавленным. Справа же дверной проем дальней стены загораживал большой щит-сакос, по форме напоминающий корпус контрабаса. Спиной к щиту на полу сидел Минос с выпученными глазами, связанный по рукам и ногам. Подбородок царя Крита лежал на лезвии меча, который прижимался к горлу владыки минойской державы двумя руками, высовывающимися из-за щита в местах боковых вырезов, образующих что-то похожее на талию.

— Всем стоять на месте, иначе Миносу конец! — громко крикнули из-за щита. Похоже, что это был голос Тезея. Немного погодя эта же фраза была произнесена еще раз и, наверное, в последний, так как больше из-за щита не доносилось ни звука. 

Народ в зале тем временем все прибывал. Он перешептывался и теснился, невольно располагаясь поперек зала и полукругом напротив стены с обреченным Миносом, не обращая никакого внимания на противоположную стену. Дед же, взяв у кого-то факел, потянул меня как раз туда. То, что нам удалось там  разглядеть, было весьма неоднозначным. Мне приходилось видеть всякое. Однажды в канун новогоднего праздника с бутылкой шампанского под мышкой я шагнул из раскрывшихся дверей вагона метро и увидел где-то под ногами смятую голову, застрявшую между вагоном и платформой. В другой раз я возвращался зимой  в отчий дом  на Загородном шоссе через полотно Павелецкой железной дороги. Линия делает там крутой вираж от Речного вокзала. Поднявшись на насыпь, я наткнулся на небольшой конический холмик и милиционера, которых старательно заносил вечерний снежок. Присмотревшись, я различил детали: холмик был сложен из расчлененных человеческих останков с торчащими костями, а сверху лежала неповрежденная кепка. Еще я видел, как грузовик переезжал человека и как легковая машина в пяти метрах от меня сбила женщину на Арбате. Короче, есть что вспомнить. Но то, что мы увидели на троне, превосходило все мною виденное.

Это была кровавая груда останков крупного тела или тел и тонкого бронзового каркаса, из которой торчали рога, обрывки ткани с золотыми бляхами, скалила зубы бычья голова и выпирали человеческие кисти рук и ступни ног.

— Вот он, Минотавр, — сказал Дед. — Про это даже я не знал, Майк. Это все штучки заморского лекаря. Я в этом уверен.

Рядом с троном был проход в стене, похожий скорее на щель. Протиснувшись в него, мы оказались в помещении, которое я, скорее всего, назвал бы лабораторией. Мы обнаружили несколько очагов, что-то похожее на перегонное оборудование, емкости с жидкостью, пахнувшей спиртом, а также наборы великолепных хирургических инструментов, как бронзовых, так и обсидиановых. Уникальными были трубчатые системы из обожженной глины, составленные из отдельных коротких трубочек. Когда Дед случайно разбил одну из амфор, в луже жидкости  мы увидели уродливый человеческий зародыш. В ярости Дед стал молотить по сосудам. Потом мы протиснулись через ту же щель назад в зал, а Дед бросил в щель факел.

В зале обстановка противостояния все еще сохранялась, но горячие головы из охраны Миноса призывали к решительным действиям. Наконец из толпы были выбраны двое самых лучших стрелков из лука, которые решились на риск. Скрываясь за первыми рядами стоящих напротив Миноса, лучники с двух сторон одновременно выпустили по стреле. Обе стрелы совершенно синхронно пробили кисти, держащие меч, пригвоздив их к щиту.

Почти одновременно с тупым звуком стрел, вонзившихся в щит, две группы воинов с флангов ринулись к щиту. И ни одно копье, ни одна стрела не вылетели из дверного проема, чтобы их поразить.

Когда сакос отвалили от проема, то за ним обнаружили лишь царского лекаря, известного многим, со связанными ногами и кляпом во рту, руки которого и держали меч у горла Миноса. А меч он не мог выпустить из рук, так как пальцы обеих кистей были привязаны за последние фаланги к запястьям тонкой бечевкой.

Отделив лекаря от Миноса, обнаружили, что царь уже не дышит. Дед, называя себя, энергично протолкался к лежащему Миносу и пощупал у него пульс.

— Он мертв, — сказал Дедал. — Но это не царь. У Миноса на левом виске есть родимое пятно под волосами. Я не раз рисовал его и знаю. А у этого нет. Это всего лишь двойник.

После уверенного заключения Деда атмосфера в подземелье резко изменилась в лучшую сторону. В действиях критян перестал присутствовать налет истерии и обреченности. Постепенно толпа в зале рассосалась. Воины продолжили бесперспективную, на мой взгляд, погоню, а заморского лекаря увели наверх к критским коллегам. Двойника Миноса уложили на импровизированные носилки из щита и копий и унесли.

Мы с Дедом огляделись. Этот подземный зал оказывал гнетущее впечатление. А каково было здесь тому, кто оказался бы перед лицом страшной химеры, останки которой грудились на троне. Меня всего передернуло от одной мысли об этом.

— Пойдем, Дед, отсюда. Здесь дурно пахнет.

Из щели за троном уже не светило пламя. Все, что могло гореть, сгорело, а черепки не горят. Зато валил зловонный дым.

— Если бы те, Майк, за кем гонятся, знали, что это за лекарь, которого они совсем случайно нашли здесь и использовали, чтобы задержать погоню, то он так бы легко не отделался. Но и я, Майк, не знал этого до сегодняшнего дня. Много у Миноса тайн. Это хорошо, что мы теперь знаем на одну больше. Пошли.

И мы стали подниматься наверх из этого мрачного закоулка Лабиринта, пока ноги не принесли нас в мастерскую Деда. Там мы разожгли очаг, устроились около огня и стали обсуждать случившееся и прогнозировать события в будущем. Дед мне признался, что он по просьбе Ариадны разработал маршрут отступления группы Тезея из Лабиринта в случае, если им удастся каким-либо образом — а он в это верил — вырваться с арены. О планах Тезея он ничего не знал. И естественно, он ничего не знал о подземелье с химерой и тайной лабораторией миносского лекаря.

— Неужели, Дед, ты и вправду думаешь, что Тезей с товарищами искромсали там настоящего живого Минотавра, получеловека-полубыка? И откуда он мог бы взяться? Лично я думаю, что это такой же маскарад, как и на корриде.

— Как ты это представляешь себе, Майк?

— Очень просто. Прячем быка за троном, чтоб торчала только голова. За ним же пристраиваем человека или двух так, чтобы видными были только пара рук, да пара ног. А места соединений можно задрапировать тканью. Вот и весь маскарад.

— Ловко у тебя все получается, даже завидно. Но ведь ты художник, Майк. Возьми и попробуй нарисовать придуманную тобой комбинацию, но только позже, тогда и поговорим.

— Ладно, Дед, я попробую.

— А сейчас подай-ка вон ту амфору да плесни по кратеру. Хотелось бы мне знать, что с Тезеем. А двойник Миноса просто умер со страха...

Но любопытство наше так и осталось неудовлетворенным до самой ночи. А ночью пришла Эос и рассказала нам все. Оказывается, ахейцы после зала с Минотавром, оторвавшись от погони, смогли незамеченными выбраться из Лабиринта прямо к стоянке колесниц. Там они порубили всех, кого встретили, и порезали постромки на тех  колесницах, которыми не воспользовались. Сами же вихрем домчали до причала, у которого по случаю торжества теснились почти все корабли, обычно маячившие на рейде. Охрана была чисто символическая, и ничто не помешало грекам устроить для нее такой погребальный костер, какого никогда не видели в Кноссе, да, наверное, больше и не увидят. Корабли догорают еще и сейчас. Преследовать же их монокротос просто некому, а ветер для них попутный. Ариадну до сих пор ищут по всему дворцу, но Федра уверена, что она сбежала с Тезеем и рвет на себе волосы от ревности и зависти.

Выпалив все это, Эос поспешила успокаивать свою Федру, а мы еще долго обсуждали услышанное и строили предположения касательно ближайшего будущего.

ГЛАВА 8

Ялик с веслами от монокротоса

На свете мало недостижимых вещей,

будь у нас больше настойчивости,

мы могли бы отыскать путь почти к любой цели.

                                                                  Ларошфуко

Потихоньку в Лабиринте и Кноссе все устаканилось. Он действительно мудр был, этот Минос, так как не старался скрыть правду. Народу было объявлено, что Посейдон не принял жертву с Пелопоннеса, и минойцев ждут тяжкие испытания. Но тому же народу внушалось, что к самому Миносу, владыке державы и верховному жрецу, боги были милостивы, так как подсказали не участвовать в ритуале, а предоставить это двойнику. Чтобы успокоить и задобрить богов, а также узнать их волю, Минос провел торжественное богослужение с пышными жертвоприношениями в храмах Посейдона, Зевса и Аполлона. После бесед с богами Минос объявил великую сейсахтэйю для всей материковой Греции, то есть полное снятие бремени наложенной ранее страшной дани. Никаких репрессий, как ни странно, не последовало. Виновных просто не могло быть, ибо все свершилось по воле богов. Бегство же небольшой группы обреченных на фоне принятых мудрых решений выглядело незначительным эпизодом.

Минос в тот сумбурный день, когда из дворца заметили пожар на берегу, направил верхового в ближайший порт Тилисс с приказом послать вдогонку беглецам боевую дипрору1. Но погоня дальше острова Наксос не продвинулась. Судно пришло в Кносс с известием, что Ариадна приняла сан жрицы — супруги Диониса, и осталась на Наксосе. Теперь уже никто и никогда не узнает, что произошло между Тезеем и Ариадной на острове, где ахейцы, вероятно, отмечали свое избавление от Минотавра и предавались безудержным утехам Диониса. Не без причины Тезей забыл поменять критский черный парус на белый, как условился с отцом Эгеем.

Почему в произведениях античного искусства Ариадна всегда изображалась спящей? Зачем она и Тезей расстались? Мифы все так приукрашивают. Может, ее просто забыли на острове второпях или с похмелья где-нибудь в кустах мертвецки пьяную. Меня больше всего в этом деле интересовала тайна Минотавра. Чьи же все-таки останки видели мы с Дедом в том мрачном зале?

А, вдруг этот Итца, миносский лекарь, мог делать химер? Каким-нибудь немыслимым для нас жестоким и простым способом, вполне соответствующим их образу жизни, когда тысячи пленников приносились в жертву на вершинах ступенчатых пирамид путем рассечения обсидиановым ножом грудной клетки и извлечения из нее еще бьющегося сердца. Меня всего передернуло. Ну и Итца! Это вам не наш средневековый Парацельс, который, рискуя жизнью, изучал анатомию на трупах, да еще при свечке, боясь гнева инквизиции.

Кстати, ведь операции на сердце у нас в ХХ веке только-только начали делать, и то столько проблем. Основная — это биологическая несовместимость. Чужая ткань отторгается. Только у близнецов отсутствует это отторжение. Из-за единого кровоснабжения еще в утробе они приобретают по отношению друг к другу толерантность, или терпимость.

Тут я опять вспомнил лабораторию Итцы и зародыша в разбитом сосуде. Стоп! А ведь журналы писали, что у новорожденных еще нет иммунитета. Но тогда нет и отторжения. А что если этот Итца делал «болтушку» из зародышей? Нет, без бутылки тут не разобраться. Может быть, даже и не стоит разбираться. Кем бы он ни был, теперь Минотавра нет. И скорее всего, второго Минотавра у Миноса не будет. Пробитые стрелами кисти Итцы — это уже не руки хирурга.

Мои размышления прервал Дед. Он ворвался в мою келью и заметался по ней. Никогда я не видел его таким возбужденным.

— В чем дело, Дед? — спросил я его.

— Минос меня подозревает, Майк! Я давно уже чувствовал, что он изменился ко мне после случая с Тезеем. Мне кажется даже, что за мной следят. А сегодня он мне выложил все начистоту и припомнил шуточку с улиткой. Я хотел сходить на корабле в Мемфис, отобрать краски, а он не пустил. Это уже кое-что.

«Вот, оказывается, как все началось, — думал я про себя. — Сейчас он должен вспомнить о своих крыльях».

— Все, Майк, хорошие времена кончились. Но не для того же я расстался с Афинами, чтобы угодить в клетку. Так и до рабства недалеко, — добавил он тихо, присаживаясь ко мне на лежанку.

Дед сидел теребя бороду и уставившись куда-то в пространство. Потом он перевел взгляд на меня и спокойно произнес:

— Улечу я отсюда, Майк. С сыном. Икар уже большой и сильный. Только как быть со слежкой? Как только я начну делать крылья, Минос все поймет — и прощай свобода.

— Да, уж, — сказал я сочувственно.

Я лежал, смотрел на огонек масляного лампиона и думал. Что же делать, черт побери, в данной ситуации? Как сделать так, чтобы Дед мог спокойно родить свой махолет, да не один, а целых два? Более идиотского положения придумать трудно. Скрытно делать и испытывать аппараты в Лабиринте просто невозможно. Все должно быть только легально.

Следующим утром я утащил Деда в луга расслабиться и поболтать. Он пошел, хотя и без особого энтузиазма. Мы провели с ним на травке пару кулачных боев без ударов в полную силу и рухнули на цветы, уставившись в небо. Над нами, как всегда, тянулись с холмов к морю чайки. Пара птиц сцепилась в воздухе, не поделив что-то, и на нас стало падать, войдя в штопор крупное перо. И тут меня осенило. Вспомнил я миф о стемфалидах — птицах из Аркадии с медными перьями и клювами, которых истребил Геракл. Они превратили свои перья в  оружие, меча их как стрелы в своих жертв.— Послушай, Дед! Я придумал, как сделать, чтобы ты беспрепятственно мог заниматься своими крыльями. Теперь никто тебе не помешает. Напротив, Минос тебя торопить даже будет. Ты пойдешь к Миносу, сознаешься в своей родственной слабости к Тезею и в содеянном тобой, а затем скажешь: «О, великий, славный и мудрый Минос! Слава и мудрость твои беспредельны, но могущество твое простирается лишь на море и прибрежные земли. Я могу сделать так, что кроме флота морского у тебя появится флот воздушный и тебе подвластен станет воздушный океан и материковые земли вдали от побережий. Я познал секрет птичьего полета и могу сделать так, что твои воины будут получать от тебя крылья так же просто, как сейчас получают воинские доспехи и оружие. Ливень стрел с высоты, устроенный внезапно несколькими воинами, уничтожит целое войско!»

Дед приподнялся на локте и благодарно взглянул на меня.

— Майк! Я рад, что Афина выбрала тебя моим другом. Хвала Эолу, что он занес твой корабль в наши воды! Неужели все гипербореи такие хитроумные? Завтра же прошу аудиенцию у Миноса и каюсь, каюсь, каюсь. Лишь бы стукачи меня не опередили.

Глаза Деда повеселели. Мы сцепились с ним в шутливой схватке и покатились по благоухающему лугу.

На следующий день Деда было не узнать. Он был весел и энергичен. Глаза его блестели, и походка была упругой. Это был человек, к которому вернулась радость жизни. Он мне поведал про визит к Миносу и его реакцию. Как я и предполагал, она была положительной, и Дед, как сказали бы в нашем двадцатом, получил полный карт-бланш. Все-таки Дед был не только великим мастером. Он умел приказывать, и ему повиновались. И не потому, что за ним стоял Минос, а из уважения к нему и его занятиям. Короче, он был авторитет.

Во всех мастерских дворца все многочисленные мастера и подмастерья теперь усердно пилили, строгали, клеили и полировали. Дед же раздавал задания, объяснял, проверял, измерял и, похоже, даже мурлыкал что-то себе в бороду. Наверное, какой-нибудь гимн Афине. Я мог все это наблюдать и только поражался мастерству Деда и его интуиции — ведь он не изучал аэродинамику и сопромат. Для изготовления были заложены сразу два одинаковых образца летательного аппарата, но об этом знали только мы с Дедом да Икар. Элементы второго аппарата выдавались за запчасти. Тайное могло стать явным только при сборке. Пока же вся работа заключалась в изготовлении легких и прочных стержней различной длины, законцовки которых были выполнены в виде узлов той  или иной формы для обеспечения сборки.

На мой взгляд, схема летательного аппарата Дедала была предельно простой и не содержала ни одного лишнего элемента. Она была даже более совершенной, чем схема татлинского «Летатлина». У того лишним был каркасный фюзеляж, в котором размещался пилот в лежачем положении. Здесь же, у Деда, фюзеляжем служила просто штанга, к которой крепились крылья и оперение — точная копия его крылатых стрел. Можно, конечно, сказать, что трехлопастное оперение избыточно — вполне хватило бы и двухлопастного, то есть одного стабилизатора. Ведь обходятся же птицы. К тому же мои личные расчеты устойчивости махолета показали, что из-за взаимного расположения крыльев под углом, кроме того мгновения, когда они находятся в одной плоскости, его поперечная устойчивость явно избыточна и вертикальное оперение не нужно — птицы тому пример.

Нет, можно, конечно, сказать, что лишним в конструкции Деда была и балка-фюзеляж, и оперение. Но я думаю, что на орнитоптер — летающее крыло — я бы и в своем времени не решился: зачем к основной проблеме добавлять еще и сложности, связанные с постройкой бесхвостки, их и в ХХ веке еще не все решались строить. А стержни у Деда были совсем не простые. Балка-фюзеляж и элементы треугольной рамы выполнялись полыми, но с диафрагмами внутри, как стебли всех злаковых, в том числе и бамбук. Кстати, бамбук у Деда был. Африканский. Из Страны Фараонов. Но целиком его Дед не применял — он считал его слишком тяжелым. Каждый стержень состоял из двух тщательно подогнанных деревянных половинок полукольцевого сечения, которые при складывании вместе давали тонкостенную трубу с диафрагмами и благодаря ступенчатому соединению не перемещались относительно друг друга. Половинки склеивались каким-то рыбным клеем, а потом обматывались на клею же по всей длине, виток к витку, прочной нитью, которой шили паруса. Сплошная поверхность из ниток опять же покрывалась клеем и при высыхании превращалась в твердую оболочку.

Эта технология напоминала мне применяемое в авиации упрочнение емкостей высокого давления путем обмотки их стеклонитью или проволокой. На Крите клеевую технологию отработали при изготовлении луков, которые делали из набора пластин разных материалов, как  в наше время лыжи.

Крыло Дед задумал как парус, где основным жестким элементом была мачта — она же лонжерон1 и передняя кромка. Был еще гафель — стержень, перпендикулярный лонжерону и похожий на коническую лыжную палку, и был еще короткий подкос у основания крыла для восприятия им осевой воздушной нагрузки. Лонжерон выполнялся коническим по длине, полым внутри и с явно выраженными утолщенными верхней и нижней полками в поперечном сечении. Думаю, что Дед сделал это интуитивно, копируя сечения птичьих костей, ибо полки были одинакового размера. И лонжерон, и подкос, как кости всех животных в суставах, имели утолщения в узлах вращения. Бронзовым осям разумного сечения соответствовали проушины с упрочняющими вкладками из слоновой кости.

Была еще полутораметровая штанга, которая крепилась вертикально к балке-фюзеляжу над крыльями и служила как для прокладки силовых концов, за которые поднимались крылья, так и для синхронизации их движения. Последнее выполнялось с помощью двух небольших стержней, каждый из которых одним концом должен был крепиться на лонжероне своего крыла, а другим — в ползуне, скользившим вдоль вертикальной штанги, образуя с корневыми частями лонжеронов фигуру ромб.

Наконец настал момент, когда груда готовых штанг разной длины лежала в мастерской деда, а он занимался тем, что проверял узлы соединений и подгонял их, добиваясь отсутствия люфтов. Кое-что пришлось переделать, но в основном Дед был доволен — можно было собирать скелет и проверять все в движении. Для этого была выбрана ровная площадка размером с баскетбольное поле недалеко от того выхода из Лабиринта, через который мы с Дедом обычно удалялись в холмы. Как я узнал позднее, это было любимое место детских игр Икара. Здесь же стояли старые качели в виде двух цельных мраморных колонн двухметровой высоты, между которыми на канатах покачивалась простая дощечка. Похоже, что качелями пользовались до сих пор. Недалеко от них, прямо на лугу, Дед приказал разбить большой шатер с центральным шестом, который должен был служить нам и временной мастерской, и ангаром, и местом отдыха, а также укрытием в непогоду. Шатер по размерам хоть и уступал цирку Шапито, но его вполне хватало для указанных функций. Постепенно туда перенесли все готовые элементы двух аппаратов, все необходимые инструменты и материалы, установили там верстак и мы с Дедом обосновались там прочно и надолго. Иногда мы там и ночевали. Для порядка Дед распорядился установить около шатра стражу. Два симпатичных нубийца подчинялись только Деду, и мы их частенько освобождали от службы, когда сами работали в шатре.

Надо сказать, что конструкция аппарата была продумана Дедом таким образом, чтобы его можно было легко собрать за несколько часов. Расчет был верен, так как второй аппарат пришлось бы собирать скрытно и, скорее всего, ночью. Поэтому сборку обоих махолетов надо было отработать до безукоризненного выполнения.

И вот настал момент, когда мы на площадке перед шатром собрали полностью скелет одного аппарата. Силовые концы были проведены таким образом, чтобы можно было поднимать крылья, а опускались они под действием собственного веса. Это было сделано только для проверки кинематики механизма. На самом деле при взлете  все должно было быть наоборот — подниматься крылья должны были воздушным потоком, а опускаться усилием пилота.

Дед вдел ноги в стремена, присел на корточки, взял в руки горизонтальную перекладину треугольной рамы и выпрямился — лонжероны шестиметровыми удочками плавно взметнулись вверх. Он присел — удочки опустились. Вниз — вверх. Встать — присесть. Механизм работал как часы. Прочный плетеный конец с шелестом струился по смазанным бараньим салом блокам, которые были в этом механизме самой сложной деталью. Девять стержней разной длины, собранных воедино, да метров тридцать прочных концов разной толщины общим весом не больше пуда, должны были, по мнению Деда, выдержать все полетные нагрузки.

Мы аккуратно разобрали проверенный скелет, промаркировав все детали для упрощения будущей сборки, и на следующий день повторили всю операцию со вторым экземпляром махолета. Там тоже все было нормально. Итак, теперь все дело за оперением и обшивкой крыла.

Если вы не поленитесь и зайдете в музей отца русской авиации, что на улице Радио в Москве, то увидите там планер Отто Лилиенталя, который он подарил Николаю Егоровичу Жуковскому. Оперение на нем предельно примитивное. Это округлый контур из ивовой лозы, с двух сторон обтянутый тканью. Проще не придумать. Приблизительно то же сделал и Дедал. Только по форме его оперение больше походило на оперение стрелы с обшивкой из ткани, пропитанной каким-то клеевым раствором и натянутой как на барабане. Оперение было съемным, и крепление его контрилось, как и все на аппарате, обычными морскими узлами.

Наконец мы с Дедом приступили к крыльям. И здесь мы не торопились. Для обшивки была выбрана самая прочная, самая тонкая и самая плотная ткань, какую можно было найти. Из полотнищ этой ткани метровой ширины по указаниям Деда были пошиты два косых паруса в форме почти равнобедренного треугольника с высотой, равной длине лонжерона. Сначала я ничего не мог понять, пока Дед не показал мне, как парус будет крепиться на скелете крыла. Если использовать яхтенную терминологию ХХ в., то Дед просто-напросто взял генуэзский стаксель1, который по площади почти в два раза больше косого грота2, отцепил его от топ-штага3 и захлестнул за мачту так, что она стала передней кромкой крыла с двойной обшивкой. При этом шайба на конце консоли входила в небольшой карман на фаловом угле4 паруса. Шкотовый угол5 стакселя, сложенный вместе с галсовым6, позволяли регулировать натяжение обшивки путем притягивания их к гику, то есть к балке-фюзеляжу. А двойная обшивка нужна была Деду, чтобы придать профилю крыла необходимую толщину. Несмотря на то что у летучей мыши, крыло которой Дед взял за прототип, эту толщину профиля обнаружить почти невозможно, он все же решил сделать крыло с толстым профилем подобно крыльям крупных птиц, положившись только на свою интуицию. Чтобы раздвинуть эту двойную обшивку на требуемую величину, Дед прикрепил к лонжерону несколько нервюр7, каждая из которых состояла из верхней и нижней планок, соединенных упругими кольцами из гнутого бамбука.

Конструкция крыла у Деда получилась фантастически простой, легкой, упругой, и что самое главное — быстроразборной. Я не мог удержаться, чтобы не спросить его, как он пришел к ней. Я знал, что до появления арабов на Средиземном море не знали косого паруса, по внешнему виду похожего на крыло. Мои догадки подтвердились. Действительно, Дед увидел, оказывается, такой парус на юге Страны фараонов, на берегу Красного моря, куда приплывали корабли из страны Дилмун. Вид такого паруса и натолкнул его на… О, боги, что я говорю! Конечно не парус, а Афина, которая позволила Деду увидеть косой парус, мудро подвела его к правильному решению.

И вот настал момент, когда Дед решил оценить летные качества своих крыльев в планирующем полете. Ранним утром, пока Лабиринт еще спал, мы закрепили крылья на аппарате, который целиком собранным стоял в нашем шатре под небольшим углом поперечного «V», и вынесли его на травку. Затем Дед приказал одному из нубийцев нашей охраны взвалить мешок с песком на плечи и следовать за нами, а сами, взяв махолет под крылья, бегом направились в холмы к пологому склону, который давно высмотрели. Крылья тянули вверх, и махолет казался почти невесомым. Нубиец с мешком безнадежно отстал от нас. Добежав до места, мы осторожно опустили «птичку» на траву и стали ждать стражника.

Дед был мудр и все предусмотрел. Центровку аппарата можно было регулировать, перемещая крыло в небольших пределах по балке-фюзеляжу, так же как это делалось на его летающих стрелах. Мы привязали мешок с песком к треугольной раме вместо пилота. Потом подняли аппарат за углы рамы и, с трудом разбежавшись, пустили его вдоль склона, когда почувствовали, что крылья начали держать вес.

Наш планер плавно скользнул вниз, затем, разогнавшись, полез дугой вверх и, резко остановившись, ну совсем как бумажный голубь, пущеный мальчишкой в городском дворе, клюнул носом вниз. Это было классическое кабрирование. Удар пришелся на мешок с песком. С аппаратом было все в порядке. Дед передвинул крыло немного назад, и мы повторили опыт.

Теперь было все нормально — аппарат спланировал к самому подножию холма и плавно завяз в высокой траве. Мы отметили найденное положение крыла, и после этого с холма спланировал Дед. А я стоял наверху, смотрел на него, на белые раскинутые крылья и думал, что вот только что Дед предвосхитил будущие опыты Лилиенталя. Дед сделал еще несколько спусков, отрабатывая отклонения от прямолинейного планирования, и мы отправились обратно.

Всю следующую неделю мы занимались центровкой второго аппарата и обучением Икара планированию. Вообще, ощущение полета хоть и коснулось Деда — а это было заметно по его восторженному настроению, особой эйфории я у него не наблюдал. Он воспринимал это только как этап. Дед отдавал себе отчет в том, что его целью был свободный машущий полет, когда человек летит туда, куда хочет, а не только сверху вниз. Именно это и обещал он Миносу. Планирование он называл «мертвым полетом». А связано это было со случаем, когда он подстрелил орла на горе Дикте, и тот с простреленным сердцем планировал до земли.

Естественно, что Икар воспринимал все происходящее более эмоционально. Впрочем, его вполне можно было понять. Но все основные трудности были еще впереди.

И все-таки я недооценил Деда. Как-то утром он привязал махолет к одной из колонн качелей и выставил его против ветра. А ветер был ровный и не очень сильный. Он дул как раз с такой скоростью, с какой бы мог полететь мускулолет. Потом Дед вставил ноги в стремена и, держа руками перекладину треугольной рамы, как штангист держит гриф штанги перед рывком, отпустил застопоренные веревочные концы привода крыльев. Крылья тут же с силой рванулись вверх, а перекладина вырвалась из рук Деда и ударила его по стременам на ногах. Он нагнулся, взялся за перекладину опять, потянул ее на себя, пытаясь махнуть крыльями вниз, но этого не получилось. У Деда просто не хватало силы. Он пытался еще и еще, но результат был все тот же. На Деда жалко было смотреть, Потом пробовал я, а Дед наблюдал.

Наверное, напрасно говорить, что настроение у нас было дерьмовое, но у меня оно было, естественно, лучше, чем у Деда. Я был доволен, что он наконец натолкнулся на основную, на мой взгляд, проблему машущего полета. Кроме того, мне было бы неприятно видеть неожиданное фиаско всеми уважаемого Мастера на глазах царя Миноса, а может быть, и всего народа. Не известно еще, как Минос обставил бы демонстрацию изобретения своего знаменитого Дедала. Вот только теперь я мог наблюдать основную мыслительную работу Деда. До этого он с помощью подмастерьев воплощал материально то, что у него уже давно было обдумано. А теперь он столкнулся с новой задачей.

Решать он ее начал с усовершенствования всей постановки опыта. Сначала он придумал легкую трехколесную тележку под ноги, которая позволяла пилоту вместе с махолетом передвигаться вперед под действием тяги — некоторое подобие шасси. После этого Деду удалось как-то поймать ветер, силы которого хватало на то, чтобы поднять крылья вверх, но не больше. С такой нагрузкой он, конечно, справился, и махолет наконец замахал крыльями так, как было задумано. Он даже покатился вперед, но как только нагрузка на крылья увеличилась, они остановились в верхнем положении, так как у Деда просто недоставало сил их опустить. Остановился и аппарат. Разбег не состоялся.

Затем Дед для оценки тяги применил боевой лук с наложенной стрелой, которая крепилась неподвижно к тетиве и подвижно хомутиком к центральной части лука. Сам же лук привязыва