— Наши мудрецы-риши тоже рассказывают о золотом веке мироздания, называя его Крита-юги, — начал я. — Но они верят, что и сейчас он продолжается там, куда не могут проникнуть простые смертные. Уйдя туда, вновь в этот мир не приходят. Живыми туда могут попасть лишь прославленные герои или мудрейшие риши и только на крыльях священной птицы Гаруды. Только птицам доступен этот мир. К северу от моря, которое вы называете Негостеприимным, или Аксейнос, а мы Темным — Ахшайна, лежат тучные степи, в которых живут многие народы, называемые одним словом — арии. Дальше, к северу, степь дыбится холмами и перемежается лесами. Здесь живет мое племя, выращивающее хлеба. Наши земли рассекают могучие реки, богатые рыбой: Дан, Дан-апр, Дан-астр, Пората, Раха. Все они несут воды с севера на юг.

Вы нас называете гипербореями, ибо думаете, что мы из тех мест, которые гораздо выше областей, рождающих северный ветер Борей. Наши мудрые риши говорят иначе. От нас на север простираются дремучие леса, в которых царствует могучий восьминогий рогатый зверь Шарабха. У него рога, как щит, от которого отскакивают любые стрелы. В лесах живут племена исседонов, аргиппеев и одноглазых аримаспов. Еще дальше на север, земля делается каменистой и неровной, постепенно вздымаясь высочайшим горным поясом, с которого дует Борей и никогда не сходит снег. Здесь полгода продолжается день и столько же — непрерывная ночь. За горным поясом простирается обширное молочное море, в котором есть светозарный Белый остров — Шветадвипа. Это и есть пуп Земли — рип, на котором стоит неизмеримо высокая горная вершина Меру. Обитель великого бога Индры находится на ее вершине, могучий бог ветра Вайю расположился здесь. Бог Адитья-Солнце, дающий жизнь миру, обходит со всех сторон гору Меру и вновь возвращается, творя продакшину, изгоняя тьму. Как и Солнце, путь вокруг Меру совершают и другие светила. Вся гора Меру состоит из золотых плит. Между ними поднимаются деревья в обильном цвету, усыпанные благоухающими плодами. В золотых руслах текут там реки. Озера с золотым дном блестят как Луна. На склонах Меру находится священная обитель блаженных. Покрытая рощами и лесами земля производит обильные плоды. Повсюду стада антилоп и стаи птиц. Все благоухает ароматами цветов. Люди здесь все равны между собой, сердца их свободны от зла и всех дурных чувств. Им присуща божественная справедливость. Они разумом проникают в суть тысячелучистого вечного бога и не вкушают пищи. До тысячи лет живут здесь люди. Десять столетий их срок служения богам. Говорят также риши, что попасть туда может смертный только на крыльях священной птицы Гаруды. Гаруда — царь пернатых. Тело ее из золота, крылья ослепительно-красного цвета, голова человека, но с клювом. Гаруда умеет говорить по-человечьи, менять по желанию свой облик и обладает необыкновенной силой.

 Когда я замолчал, из темного угла мегарона придвинулся к огню небольшого роста человек, весь какой-то усохший, с черными прямыми волосами и носом с горбинкой. Вблизи очага его кожа казалась бледнее, чем у всех собравшихся. Можно было предположить, что при дневном свете она могла иметь красноватый оттенок. По сравнению с другими на нем был явный избыток украшений: серьги, обруч на голове в виде змеи с драгоценным камнем, нагрудный кулон на золотой цепи с крупными фигурными звеньями, широкий богатый пояс с золотыми бляхами. Две параллельные складки, продолжающие переносицу, пересекали лоб, придавая лицу какое-то инопланетное выражение.

— Это не легенда и не сказка, как говорит гипербореец, — сказал он тихим голосом с едва заметным акцентом. — Там, откуда я родом, есть такие большие и сильные птицы, только без человечьего лица. Они настолько велики, что могут унести и растерзать человека. У нас они считаются священными.

Он опять задвинулся в темноту, сверкнув украшениями.

— Фобос и Деймос, — прошептал кто-то с явным удовольствием, и вслед за ним заговорили остальные, обсуждая услышанное.

— Кто это был? — спросил я Деда.

— Личный лекарь Миноса. Зовут его Итца. Появился он во дворце лет двадцать назад. Говорят, что его нашли в океане чуть живым на плоту. Спасли и выходили его мореходы критской экспедиции к Островам Счастливых, проникшей за Мелькартовы Столбы. Минос его ценит за уникальные способности к врачеванию, разительно отличающиеся от тех, которыми обладают наши лекари. Держится он нейтрально и весьма замкнуто. Сегодня я впервые слышу, как он выступил публично.

Кстати, этим же вечером, помнится, я и увидел впервые Эос, хотя и не знал тогда ее имени. Меня удивила ее активность. Очень стройная, на грани с худобой, в розовом платье, которое ей очень шло, она мотыльком порхала по мегарону от группы к группе и невольно обращала на себя внимание брызжущей молодостью и легкомысленным щебетом. Кажется даже, что наши взгляды встретились несколько раз.

 Случайно оказалось, что у нас с Дедом есть общее увлечение. Открылось это в один из экскурсов в сторону некрополя, куда мы пошли втроем. Дед захватил свой лук, а Икар нес колчан со стрелами. На одном из холмов была сосна, пораженная молнией. Там мы и остановились. Уменье владеть луком считалось привилегией критян, как и знание моря, поэтому Дед пытался неназойливо передать пятнадцатилетнему сыну свое искусство. Как я понял, Дед считал себя, причем совершенно справедливо, хорошим стрелком и был приятно удивлен, когда и я обнаружил в этой области кое-какие успехи. Но Дед не был бы Дедом, если бы тут же не устроил мне экзамен. Рядом был лысый холм, плоский склон которого облюбовали для сна и отдыха чайки. Они постоянно циркулировали над нами между холмом и морем, но осторожно, на значительной высоте. Дед задрал бороду вверх и показал глазами на пролетавших чаек.

— А ну-ка, Майк, попробуй достать!

Я вытянул руку с луком в синее небо, и острие наконечника стрелы поползло по нему, ища нужное упреждение. Были и у меня в жизни коронные выстрелы. Правда, их можно пересчитать по пальцам, но они запомнились. Есть мгновения, когда все клеточки организма работают на одну цель. Тогда ждет тебя удача. Нужно только очень захотеть и собраться. Я спустил тетиву, и стрела с мягким шорохом ушла в небо. Чайка сложила крылья и рухнула вниз. Икар сбегал за птицей.

— Удачный выстрел, Майк! — сказал Дед, расправляя крылья чайки, почти полутораметровые в размахе. Он очень внимательно и осторожно перебирал маховые перья, расположив их веером. — Какое совершенство! Как эти перья легки, прочны и упруги!

Его интерес и восхищение были неподдельны, и я подумал, что он, наверное, уже не в первый раз разглядывает крылья таким образом.

— Смотри, Дед, — сказал я машинально. — А ведь каждое перо выглядит как маленькое отдельное крылышко.

— Да, Майк, ты прав. Как очень маленькое крыло, — ответил Дед, продолжая перебирать перья.

Я готов был дать голову на отсечение, что Дед, говоря это, имел ввиду не то, что я. Но самое главное здесь было то, что он думал о крыльях и раньше. Как мне хотелось проникнуть в его мысли!

— Майк! А хочешь, я тебе покажу свои крылатые стрелы? Таких ты, клянусь Афиной, никогда не видел.

— Конечно, Дед! — чуть не подпрыгнул я от радости.

Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Наконец-то Дедал пускает меня в ту часть своей творческой кухни, которая интересовала меня больше всего. Черт возьми! Мы уже разговариваем о крыльях.

День тянулся страшно медленно — я в нетерпении ждал вечера. После трапезы Дед провел меня в помещение, где я еще ни разу не был. Несомненно, это была его мастерская, Пока Дед зажигал масляные светильники, я стоял и оглядывался. Светильников было много, с большим количеством фитилей и замелованными экранами отражателей. Времени, чтобы осмотреться, было достаточно. Художник — он и на Крите художник. Был здесь станок с бесформенной глиняной массой. Миниатюрные макеты храмов. Множество разнокалиберных скульптурных фигур, бюстов, голов. Стены были заняты разнообразными масками, бронзовыми доспехами, оружием. Заметил я приспособления и инструменты для литья. У очага стояла наковальня, а поодаль лежали кузнечные меха. Много места занимали стопки квазикартона с эскизами. В углу виднелось приспособление, напоминающее мольберт с доской, закрытой материей. На пристенных полках стояли модели кораблей. Вдоль одной из стен был сделан длинный рабочий стол, напоминающий верстак. Над ним на стене висели доски с пришпиленными к ним, как бабочки в коллекции, развернутыми птичьими крыльями. Среди них виднелись и крылья летучей мыши. На другой доске была коллекция рыбьих хвостов. Тут же на столе, на подставке с двумя вертикальными спицами стоял сухой муляж летучей рыбы явно не из Средиземноморья. Я крутил головой и ликовал. Было ясно, что идея создания крыльев прочно завладела Дедалом, и к этому он идет целенаправленно и давно. Что-то в жизни толкнуло его на это и теперь он не может остановиться. Мне остается только наблюдать за развитием событий, свидетелем которых я так стремился стать. И не дай бог мне изображать из себя янки при дворе короля Артура.

Крылатые стрелы Дедала оказались самыми настоящими стрелами с трехлопастным оперением, к которым в районе центра тяжести крепились два маховых пера крупной птицы, превращая их в изящные маленькие самолетики.

Однажды, еще будучи школьником, я наткнулся на книжку, где как курьез, как фокус преподносились комнатные летающие модели, изготовленные из перьев. Вообще-то, в спортивном моделировании перо не использовалось. В дело шли обычно солома, бразильская бальза и эмалитная пленка. А здесь Дедал нашел единственно правильное решение. Но модели Деда не были комнатными — у них была слишком большая нагрузка на крыло. Сиесту следующего дня мы опять провели в холмах, запуская крылатые стрелы. Дед, держа лук горизонтально, накладывал самолетик крыльями вверх и натягивал лук в полсилы. Модели летали блестяще. Икар был в восторге.

— А представляешь, как он радовался, когда был маленьким? — сказал Дед, грустно улыбаясь.

Причина грусти Деда мне не была понятна, но стало ясно, что вопрос центровки и управляемости летательного аппарата, в принципе, решен Дедом уже давно. Человек всегда хотел летать. Летать свободно как птица. Всех своих богов он наделил способностью к полету. Но, уподобиться богам?! На это могли решиться только эгейцы с их здоровым культом физического совершенства и неистребимым духом соперничества, хотя бы даже и с богами. Их поэты-язычники запросто общались с богами, а те не задумываясь в порывах страсти производили на свет множество всевозможных полубогов, также наделяя их божественным даром полета. Согласно мифам, дочь Эрехтея Орифия родила от бога ветра Борея двух сыновей-близнецов — Зета и Калаида, которые были крылатыми, как и отец. Обладателями блестящих золотых крыльев был бог любви Эрот. Богиню зари Эос поднимали на небо розовые крылья. Крылатой была богиня победы Ника. А вот у Гермеса крылья были на сандалиях, но зато переносили они его со скоростью мысли. Все солидные боги перемещались на колесницах, причем летающих. У Гелиоса в колесницу были впряжены крылатые кони. Колесницу Аполлона тянула стая белых лебедей. Богиня плодородия Деметра подарила своему ученику Триптолему колесницу, запряженную крылатыми змеями, чтобы он мог облетать всю Землю, обучая людей земледелию. У вещего же старца Океана была просто быстрокрылая колесница.

— Послушай, Дед, — обратился я как-то к мастеру. — А смог бы ты сделать для Аполлона летающую колесницу под его стаю ручных лебедей? Под ту, что уносит его каждую осень в Гиперборею?

— Ничего нет проще, Майк.

 Спустя день, Дед показал мне крылатую стрелу, обломанную со стороны наконечника. Место отломанной части занимала миниатюрная платформа с перфорированными пробковыми кружками колес. Все это уже здорово напоминало модель самолета с шасси, но без пропеллера. Когда Икар тянул на бегу за ниточку привязанную модель, она плавно взлетала с пола.

— Но Дед! Это же миниатюрное подобие! А если делать большую колесницу? Как бы ты сделал крылья? Ведь не из перьев же!

— Из парусины, Майк. Как крылья летучей мыши.

— Ты великий мастер, Дед! Но Аполлон тебя все равно бы покарал. Не подошла бы богу света колесница с крыльями животного, олицетворяющего ночь.

Мы долго еще смеялись, а Икар развлекался с самолетиком. В другой раз как-то в мастерской я сказал Деду:

— Вот крылатую колесницу с неподвижными крыльями надо тянуть вперед, чтобы она поднялась в воздух. А птица, махая крыльями, сама тянет. К примеру, та же лебединая стая Аполлона.

Дед промолчал и стал рыться под верстаком. Он долго копался там и наконец извлек две одинаковые бронзовые чушки с ручками, как у утюга, и подал мне.

— Знаешь, что это? — спросил он меня. Я отрицательно покачал головой.

— Все атлеты Ахайи, да и Крита тоже, при прыжках в длину пользуются ими. Берешь эти грузы в руки, разбегаешься, прыгаешь, а в воздухе отбрасываешь их назад и получаешь добавочный толчок вперед. Боги так устроили мир, что если хочешь продвинуться вперед, то надо обязательно что-то отбросить назад. Короче, чтобы что-то получить, необходимо также что-то и отдать. Осьминог, когда плывет, выбрасывает назад воду из воронки. Птица же отбрасывает назад воздух. Крылья птицы, да и любые крылья, — это два опахала, отбрасывающих воздух назад. Ты видел, как взлетают голуби? Сколько пыли и песка они сметают с земли при взлете!

Я мысленно восхищался Дедом, его удивительно глубоким проникновением в суть вещей, вдумчивым подходом к интересующим его явлениям природы. Он всему находил простые доходчивые объяснения, правда, не забывая тут же приплетать своих вездесущих богов. У него все это отлично сочеталось. Вместо того чтобы сказать, что ему в голову пришла блестящая идея, он обычно восклицал, что его одарила Афина. Афина же была к нему почему-то весьма благосклонна.

Однажды в маленький зал, где мы с Дедом работали, впорхнула Эос с двумя красотками, разряженными в пух и прах, и попросила меня запечатлеть всех троих на фреске. На мой вопросительный взгляд Дед ответил жестом, который мог означать только одно — делай, как просят. Я и сделал. Единственное, что меня бесило, это то, что надо было всех рисовать с одним глазом — в профиль. Это потом Дед мне разъяснил, что Эос приходила с Ариадной и Федрой — двумя дочерьми Миноса, и что коридоры были забиты свитой с телохранителями. После этого случая Эос как-то вручила мне проходной серебряный браслет. До него мои перемещения по Лабиринту часто ограничивались перекрещивающимися копьями или чернокожими гигантами с лабрисами, которые, как джины, возникали из темных ниш. Теперь же это случалось крайне редко. Она же, Эос, раскрыла мне секреты ориентации в Лабиринте. Оказалось, что в нем, как в лесу, есть тропинки. Кстати тропа — от греческого слова «тропис», что означает «корабельный киль». Была тропа красных колонн и тропа черных колонн, тропа световых колодцев, тропа глубоких ниш и много других.

Не все просто было у нас с Эос. Ни первая, ни вторая наши интимные встречи не доставили нам радости. Мое прошлое или будущее — я и сам не знал, как это называть теперь, стояло между нами. Первый раз мы остались одни в зале, где я работал. Лабиринт спал. Потрескивали фитили масляных светильников. Со стен смотрели одноглазые изображения, кажущиеся из-за этого раскосыми. Я ласкал и любовался Эос. Мою душу захлестывали восхищение ее красотой, преклонение перед ее совершенством, все что угодно, только не вожделение. Спустя несколько дней она пришла ко мне в мою келью. Мы были всю ночь вместе, нам никто не мешал, кроме моих мыслей, заблудившихся между прошлым и будущим, которые подавили и подчинили меня себе. Но все проходит. Прошло и то, что сковывало меня. Это произошло однажды ранним утром, когда на пустынном берегу обнаженная Эос свершала молитву своей розовоперстой богине-покровительнице. Нас никто не видел, кроме огромного просыпающегося языческого мира. Она была тонкой и хрупкой как соломинка, но сильной и горячей как пламя. И во мне тогда что-то сгорело. Мне стало казаться, что я всегда принадлежал этому миру. И я окунулся в него с головой. Я ощущал необыкновенный подъем. Работал с увлечением. В голове сами собой возникали интересные идеи, которые я старался сразу же воплощать в жизнь. Там, в ХХ веке, мне давно хотелось нарисовать Икара, но меня все время преследовали стереотипы, навязанные представлениями моей цивилизации. Здесь же я знал его простым критским юношей. Мне казалось, что его будущее, которое прочили ему известные мне греческие мифы, может быть, еще и не станет его будущим — не все же мифы верны на сто процентов. С другой стороны, я знал Деда и его увлечение крыльями. Знал отношение Деда к сыну. Правда, я ничего не знал о матери Икара, а спрашивать считал просто неэтичным. Но если взглянуть на меня и мои отношения с Эос, то приходили на ум определенные аналогии.

 И вот постепенно у меня в голове сложилась интересная композиция, которую я как-то вечером стал переносить на наш квазикартон. Под утро я с удовольствием смотрел на эскиз углем и готов был, как Пушкин, восклицать: «Ай да Майкл, ай да сукин сын!» Посреди нижней половины рисунка Икар немного неуверенно и робко делал шаг вперед, как в будущее, с чуть-чуть растерянным выражением на лице. Он выглядел, как все критские юноши: широкий тугой пояс на узкой талии, что-то вроде узких пловецких плавок на бедрах с борцовским бандажем, мягкие сапоги до середины голени с высокой шнуровкой, кистевые и надлокотные браслеты на обеих руках, свободное ожерелье из золота в виде искусно выполненных мелких ракушек. Черные волосы его ниже плеч разделялись на отдельные змеевидные локоны. Но самое главное — это фон. На заднем плане над Икаром возвышалась огромная, нарисованная размытыми линиями голова Дедала. Грустными глазами озабоченного бога он смотрел сверху на вступающего в мир сына. Но опять же не это было главным. Главным были руки Дедала, кистями которых он хотел, как цыпленка, оградить свое чадо от грядущих бед. Гигантские ладони мастера с настороженно растопыренными пальцами, словно крылья с маховыми перьями, вырастали за спиной Икара. Все было весьма и весьма символично.

Я сидел перед эскизом и думал, в каких цветах все решать, как вдруг внезапно появился Дед. Мой рисунок поразил его. Но я понял, что дело отнюдь не в моем мастерстве. Он выглядел как человек, находящийся в большом замешательстве и не знающий, как поступить.

— О, Афина! — проговорил он тихо.

— В чем дело, Дед? — встревожился я.

— Ты большой мастер, Майк, — сказал он, — и я благодарен тебе за это творение, но картину надо уничтожить. Это надо — я потом все объясню. Если твоя рука не поднимется, то я сделаю это, хотя мне совсем не хочется. И сделать это надо как можно быстрее, пока никто не увидел. А потом, — улыбнулся он грустно, — все равно на этой картине все изображено в фас.

Мы молча вместе ломали и драли картон. Потом собрали куски в груды и понесли к Деду в мастерскую. Там Дед разжег очаг, и мы долго смотрели, как в огне корчились черные угольные линии. Потом Дед достал амфору с вином, сыр, и мы выпили с ним по кратере неразбавленного.

— Видишь ли, Майк! Однажды у меня погиб друг, только потому, что не умел летать. Он был очень талантлив. И с тех пор я лишился покоя.

Дед подошел к подобию мольберта и стянул с него покрывало. Тут настала моя очередь выпадать в осадок. На доске было подобие чертежа летательного аппарата с машущими крыльями, изображенного вместе с пилотом. Так вот она — последняя тайна Дедала, которую он наконец решился открыть человеку, близкому по духу, и то только в силу сложившихся обстоятельств. Я стал внимательно разглядывать фрагменты изображения. Все было весьма грамотно и гениально просто. Фигура пилота давала масштаб. Площадь крыльев вроде бы соответствовала требуемой. Конструкция крыла копировалась с летучей мыши, только вместо трех пальцев с перепонкой их было всего два. Один из них был как бы продолжением предплечья и вместе с плечевой костью составлял прямую переднюю кромку, а второй был перпендикулярен этой кромке. Все крыло было похоже на гафельный парус. Шкотовый угол этого паруса крепился на центральном продольном элементе — балке-фюзеляже. Оперение в плане напоминало птичье, а по существу, было трехлопастным, как у стрелы. Снизу под крылом к балке-фюзеляжу острым углом вверх крепилась треугольная рама. Пилот держался за силовой элемент, который служил основанием этого треугольника. Сам же он был подвешен ремнями к вершине треугольника таким образом, что мог, выпрямляя и сгибая ноги, приводить в движение крылья с помощью стремян и тросо-блочной проводки, которая впервые появилась на кораблях.

На первый взгляд, с точки зрения механики конструкция аппарата была вполне выполнима даже для уровня минойской культуры, так как, в принципе, она была не сложнее гоночной колесницы. Дело было совсем в другом. Построив этот аппарат, Дедал не сможет сделать ни одного взмаха, ибо момент воздушных сил на крыле будет больше максимального возможного момента от сил, прилагаемых человеком, при принятой в конструкции площади крыльев. Это как раз тот случай, на который напоролся и я, из-за чего и оказался здесь. Да, Дед обогнал время почти на три с половиной тысячелетия, но и его конструкция, так же как и моя, не решает проблему.

Я подумал, что будет делать Дед, когда обнаружит, что ему недостаточно сил для взмаха? Как поступит? Он ведь попробует доработать конструкцию. Миф-то не мог возникнуть на пустом месте! Что-то было! Нет, эксперимент должен быть чистым. Все надо довести до конца.

Я оторвался от мольберта и посмотрел в восхищении на Деда.

— Я в твоем распоряжении, Дед. Я буду самым послушным из подмастерьев, и пусть Афина не оставит тебя! А я буду нем как рыба.

— Мне не хотелось преждевременной огласки, Майк, пока я не буду уверен в успехе, — сказал Дед. — Поэтому я и уничтожил твое творение. Оно давало слишком много пищи для размышлений.

Не буду скрывать — все-таки тупиковая, по моему мнению, конструкция Деда меня сильно расстроила. Неужели Дедал погиб вместе с Икаром, а легенда — всего лишь отражение вечно неумирающей мечты о полете?

ГЛАВА 7

День икс в Кноссе

Только глупцы могут быть непоколебимы

в своей уверенности.

                                                                  Монтень

Мой эмоциональный подъем куда-то пропал, и я впал в другую крайность. Мною овладела самая настоящая русская хандра. Все мне вдруг обрыдло, кроме, пожалуй, Эос. С ней проводил я почти все свое время, манкируя даже работой, на что Дед почему-то смотрел сквозь пальцы. К махолету он меня пока не привлекал. Я же учился править колесницей с парой лошадей и вместе с Эос колесил по окрестностям Кносса. Неудивительно, что я был, наверное, самым последним, кто узнал новость, взбудоражившую весь Лабиринт.

 Оказывается, на днях в Кносс прибыл монокротос1 с данью людьми от материковой Греции за последние девять лет. На борту корабля прибыли на Крит сорок девять юношей и столько же девушек — лучшие из лучших представителей молодежи семи городов Ахайи, тех городов, что оказали упорное сопротивление десанту минойцев двадцать семь лет назад. Это была дьявольская месть Миноса за смерть любимого сына, растянутая на десятилетия. В этом году она достигла кульминации. Среди прибывших с берегов Ахайи был восемнадцатилетний Тезей — сын афинского царя Эгея, косвенного виновника гибели Андрогея. Узнал я все это от Дедала, который был мрачнее тучи. Тезей приходился ему родственником. Он, как и Дед, был из рода Эрехтидов. Остальные же подробности мне рассказала Эос, которая, как и положено особе, приближенной ко двору, была в курсе всех событий. Оказывается, она вместе с дочерьми Миноса и другой золотой молодежью ездила в порт поглазеть на прибывших варваров. Да и было на что — ведь это был цвет Ахайи, славящейся по всему Средиземноморью культом здорового тела. Ну конечно же, еще и царский сын. Он был центром внимания. По ее рассказу я понял, что Ариадна и Федра, которая была чуть моложе, обе положили глаз на Тезея. Наверное, он того стоил.

— Что ждет ахейцев? — спросил я Эос.

— Они все погибнут, милый. Все они предназначены в жертву Быку Миноса, или Минотавру, как он официально именуется в ритуале. Пока длятся игры, их будут возить по городам Крита, где они будут участвовать в ритуальных жертвоприношениях. Последним будет Кносс. Шансов спастись никаких, хотя все обставлено как игра или спортивное состязание. Каждый раз на арену к разъяренному быку из священного стада Миноса выпускают почти необученную команду ахейцев и команду критян-профессионалов. Цель этой объединенной команды — усмирить быка, погасить его ярость. Причинять боль быку запрещается под страхом мучительной смерти. Уцелевшим в играх обещают жизнь.

Эос замолчала, а я задумался. События стягивались в тугой узел. Наступал час икс. У меня было перед всеми небольшое преимущество — я знал мифы. Я мог, конечно, прогнозировать события, но весьма неопределенно. Можно было ожидать, что Дед постарается помочь Тезею. Как это отразится на нем, на Эос, на мне? Что значит — убить Минотавра? Кого считать Минотавром? В Лабиринте не ходило никаких сплетен про царицу Пасифаю, или «Светящуюся». Она, как и жена Цезаря, была вне всяких подозрений. Не было у Миноса и сына-химеры с головой быка. Правда, Эос показала мне однажды химеру. На одной из площадей Кносса стоял бронзовый сфинкс с телом быка и человеческой головой. Он был полым и предназначался для публичных казней воров и прочих злостных преступников, которых зажаривали в нем живьем. Но сама Эос так и не могла припомнить, когда это было в последний раз. Да, но ведь согласно мифу Ариадна бежит с Тезеем. Но ведь есть еще и Федра. Она-то по мифу остается в Лабиринте.

— Слушай меня внимательно! — сказал я Эос, серьезно глядя ей прямо в глаза. — Мои боги заглядывали в будущее и видели тебя фрейлиной Федры. Если ты останешься с Ариадной, наши пути разойдутся. А я очень не хочу этого.

— Как скажешь, милый. Разницы я никакой не вижу — они почти все время вместе. Но если надо, то это легко сделать — уроню блюдо или наступлю на платье. Федра менее капризна.

«Ну вот и ладушки», — сказал я уже сам себе по-русски.

Последующие дни столица жила только играми. С утра все колесницы были нарасхват. Лабиринт пустел и оживал только к ночи. Вся знать считала своим долгом не пропустить ни одного зрелища. Это было время корриды, время фиесты. Весь Крит жил только этим. Виделся я теперь с Эос редко. По ее рассказам выходило, что сестер лихорадит, и лихорадка эта — любовная. Все разговоры крутились вокруг арены и обреченных ахейцев. А ахейцы постепенно гибли на рогах миносских быков. Тезея же критская команда пасла для кносской арены, специально для потехи столичной публики и самого Миноса.

Для меня же вся эта суета вокруг корриды обернулась моей давнишней болячкой, о которой я почти успел забыть. Как и всегда, началось все с почти неуловимой легкой боли где-то в затылке. А так как под рукой не было спасительной тройчатки, то постепенно эта незаметная боль переросла в страшный церебрально-сосудистый криз. Это была моя ахиллесова пята, проклятье всей моей жизни, начиная с детства. Знаете ли вы, что такое головная боль? Может статься, вы этого и не знаете, как тот чукча из анекдота, который, постучав по голове, воскликнул: «Чему тут болеть? Ведь это же кость!» Начинается все это непонятно с чего. Затылок тяжелеет и слегка побаливает. Если головой потрясти, то боль ощущается сильнее. Вам не хочется двигаться. Вас раздражают яркий свет и громкие звуки. Хочется забиться в темную щель и замереть. Но это не всегда помогает, и боль в голове разрастается. Выражается это в том, что постепенно вы начинаете ощущать один или несколько центров в голове, которые испытывают острую боль с каждым ударом вашего сердца. У вас в голове начинает биться болевой пульс. Вы чувствуете, как каждый толчок крови разрывает ваши кровеносные сосуды. В конце концов боль становится такой нестерпимой, что ваши руки сами тянутся к кровеносным сосудам, питающим голову, и пытаются их пережать. Иногда это помогает, а иногда и усугубляет болевые ощущения. Наконец боль становится такой, что вам хочется умереть, лишь бы она прекратилась. Хочется просто оторвать голову. И вы даже ждете, что с очередным ударом пульса в голове что-нибудь лопнет к черту, и все наконец закончится. Но пытка продолжается и продолжается. И вот вы приходите к ужасной мысли, что спасаться надо самому. Вы начинаете вслушиваться и вживаться в вашу боль. Вы улавливаете все тонкости ужасных биений, обращаете мысленный взор на свое сердце и начинаете его уговаривать утихомириться и не биться в унисон с пульсациями сосудов в голове. Вы всеми нервными окончаниями ощущаете эту упругую болезненную синусоиду биений и пытаетесь сердцем ее выпрямить, сделать горбы пологими, такими, чтобы они не рвали стенки сосудов своими пиками. Вы начинаете убеждать себя, что каждая последующая волна боли становится ниже предыдущей. И вот после бесчисленного числа пенящихся накатов их гребешки постепенно исчезают, и море боли медленно успокаивается настолько, что становится уже терпимым. Измученный мозг вместе с телом погружаются в тяжелый спасительный сон.

Ученые считают такие боли наследственными, а их причину видят в неблагоприятном сочетании отдельных характеристик кровеносных сосудов и нервной системы, что выражается в спонтанном резонансе стенок сосудов мозга, амплитуда колебаний которых превышает допустимую. Это превышение и воспринимается нервными окончаниями стенок мозговых капилляров как боль. И вот, пока весь Лабиринт занимался обсуждением очередной прошедшей корриды, я лежал пластом на лежанке в своей келье и грыз зубами конец мокрой тряпки, которая лежала у меня на лбу.

Раскрыв глаза, я увидел яркий Млечный путь на ночном южном небе. Слышался слабый плеск волн. Я лежал на спине лицом вверх. Пальцы мои ощущали песок. В памяти был какой-то провал. Я знал, что нахожусь на Крите. Помнил все, что было в Лабиринте. Помнил приступ головной боли, а дальше — ничего. Я сел и огляделся. Одет я был так же, как в тот день, когда перенесся сюда. Это, наверное, Эос постаралась. Но зачем и для чего? Где, кстати, она? Что с ней? Как я оказался на этом диком пляже? А пляж знаком. Здесь я впервые ступил на землю Крита. Здесь мы с Эос не раз наслаждались обществом друг друга. А вот и камень, под которым я зарыл машинку времени.

Какое-то неясное беспокойство толкнуло меня к этому камню. Руки сами собой разрыли песок, и я вытащил сверток из листьев. Натянув браслет на руку, я ощупал выступающую клавишу возврата, но беспокойство не проходило. Оружие! Мне нужно мое оружие. Я стал копать с другой стороны этого же камня, и вскоре извлек грубо пошитый из парусины вещевой мешок, в котором топорщилось угловатое содержимое. Растянув веревочный узел, я вынул из мешка деревянное ложе и два коротких критских лука. Затем я вытащил связку маленьких толстых стрел. Все было на месте. Этим можно было гордиться. Мне удалось сделать арбалет, который бил вдвое сильнее обычного лука, но заряжался без ворота — руками. Сначала одна тетива, потом другая. А можно было и две сразу с помощью петли на передней части ложа, куда вставлялась ступня ноги. Если усилие натяжения одного лука принять за пятьдесят килограммов, то у меня была сотня. Это давало определенное преимущество. Арбалет легко и быстро собирался и разбирался. Луки просто вставлялись в пазы — один снизу, другой сверху, где фиксировались поворотными планками.

Я собрал арбалет — лишняя проверка не помешает. Разобрал и уложил в вещмешок. Смутная тревога толкала меня в Лабиринт. Только там я смогу что-то выяснить. В его стороне, на юго-западе, все было темно, а на востоке небо стало чуть сереть. Скоро наступит время утренней зари — Эос. Где она? Что с ней? Если под покровом ночи подойти к Лабиринту с южной стороны, то я смог бы проникнуть в него тем же путем, каким мы с Дедом ходили в холмы на прогулки.

Вскинув вещмешок на плечи, я тронулся в путь. Когда стих шум волн, я взял левее и стал обходить город подальше от построек и собак, пробираясь оливковыми рощами, покрывавшими пологий склон. Наконец я пересек первую дорогу, уходившую на восточную часть острова. Они как лучи шли из Кносса. Места мне были известны — здесь мы катались с Эос на колеснице. Я видел все мысленным взором, как бы с птичьего полета. Под ногами чувствовалась утоптанная земля одной из многих тропинок, которые как паутина повисли между лучами дорог, пересекая оливковые рощи. Я шел под светом звезд в полной тишине. Ни стука колес электрички вдали, ни шелеста шин ночного такси, ни шума пролетающего высоко самолета, ни его проблесковых огней. Очень тихая звездная южная ночь с цикадами.

Что же все-таки случилось? Что происходит? Закончилась ли коррида? Где Тезей? Где Дед? Ноги сами несли меня к Лабиринту. Вот и вторую дорогу я пересек — осталось еще две. Надо торопиться. Небо на Востоке светлеет. Я прибавил шаг, наконец пересек последний «ямской тракт» и окунулся в море луговых запахов. Взяв направо, я уверенно стал подниматься по пологому склону, который далеко впереди должен перейти в южные порталы постройки, вздымавшейся волной над кноссом и называвшейся Лабиринтом. Пока мои колени боролись с путаницей трав и цветов, глаза пристально всматривались в ломаные контуры дворца, правая сторона которого уже была окрашена мягким розовым цветом зари. На металле громадных бычьих рогов, что венчали вершину дворца, яркими линиями сияли розовые блики. Но что это? Почему левая кривая линия блика в отличие от правой прямой прерывается чем-то? Ведь эти рога были идеально гладкими и совершенно чистыми. На них никогда не было и не должно быть посторонних предметов. Интуиция подсказала мне, что собака зарыта где-то здесь, и сердце вдруг как-то неприятно заныло.

Я отказался от мысли идти внутрь Лабиринта и решил сначала посмотреть поближе, что там с рогами. Вокруг тишина и безлюдье. Город и Лабиринт почему-то еще спят. Я двинулся вперед, огибая дворец справа, решив постепенно подняться вверх, используя при этом его внешние лестницы, карнизы, террасы висячих садов и колоннад, тем более что почти вся охрана обычно размещалась внутри и около небольшого числа входов, расположенных внизу — со стороны города. После получаса подтягиваний, прыжков и коротких перебежек мне удалось никем не замеченным приблизиться к вершине настолько, что я смог убедиться в основательности своих интуитивных тревожных предчувствий. Впившись зубами в кулак, я проглотил свой крик.

Один рог был, оказывается, украшен. И этим украшением была Эос. Совершенно обнаженная, она, на первый взгляд, будто бы сидела на седловине между рогами, безвольно раскинув ноги, притянутая спиной к одному из них за руки, кисти которых соединяла перевязь, охватывая рог. Однако по ее вывернутым плечам я понял, что эта перевязь вместе с телом Эос составляла кольцо, одетое на рог таким образом, что Эос висела на руках, напоминая распятие. Ее голова, обращенная лицом ко второму рогу, безжизненно свесилась набок, а прекрасные груди беззащитно топорщились в стороны. Второй рог был свободен, и конечно, предназначался для меня. Мы должны были здесь по чьему-то дьявольскому замыслу как бы любоваться друг другом. Волна ярости стала медленно подниматься во мне, раздувая меха легких и разгоняя адреналин по телу вместе с током крови.

По небольшой площадке, на которой покоилось основание рогатого лобного места с двумя короткими маршами лесенок, отходящих от основания, взад и вперед около каждой из лесенок прохаживались два наемника с копьями и лабрисами. Я сбросил вещмешок, распустил узел и собрал арбалет. Натянув пооч