ГЛАВА 3

 Москва — залив Фалерон

 Последовательность всегда ведет к дьяволу

Эренфест

Мой искуситель кое в чем оказался все-таки не прав. Источники утверждали, что во времена Дедала на Крите не было рабов, аж по седьмой век до нашей эры. Не было рабов также на материковой Греции и ее островах. Правда, рабство было в Египте и злобствовали финикийские пираты-андроподисты, или, иначе, делатели рабов.

В книжных развалах на Арбате я приобрел греко-русский словарь. Оказывается, современный греческий язык «демотикос» все еще схож с «кафаревусом» — древнегреческим. На всякий случай выписывал встречавшиеся мне древнегреческие слова с переводом, иногда делая для себя открытия. Так, например, распространенное ругательное слово «паразит» было вовсе не русским, а служило для обозначения нахлебника и приживалы в доме состоятельного гражданина Древней Эллады.

В свои тренировки по у-шу я включил упражнения с мечом и копьем, чем весьма удивил нашего тренера.

Заново перечитал «Илиаду» и «Одиссею», после чего купил спортивный лук и стал ездить в Лужники, где работала секция лучников и была поляна с мишенями. Несмотря на то что мое приобретение было здорово похоже на клееные лыжи, его алюминиевая срединная часть очень удобно лежала в руке, а стрелы из тонких дюралевых трубочек имели натуральное оперение и издавали очень приятный звук. Эта музыка стрел, поющих под аккомпанимент звенящей тетивы, оказалась лечебной.

Вторичное увлечение Грецией и стрельба из лука как-то ослабили последействие недавнего крушения моего семейного корабля. Я потихоньку стал отходить, чему значительно способствовали мои встречи с Татьяной.

Все чаще и чаще я торчал вечерами у Татьяны в ее уютной комнатенке, предаваясь словоблудию на всевозможные темы. Естественно, я не удержался и поделился с ней всеми трудностями, с которыми столкнулся, решая проблему орнитоптера, или махолета, который мы между собой стали называть кратко диптером, т.е. двукрылом.

Дело в том, что в своих изысканиях я прочно уперся в препятствие, которое никак не мог преодолеть. Но чтобы понять это, необходимо сделать небольшой экскурс в прошлое.

Увлекся я махолетом еще в школе. В седьмом классе мне в руки попался номер молодежного технического журнала с описанием резиномоторной модели с машущими открылками. С нее все и началось. Я построил такую же модель, почти двухметрового размаха. Чайка, да и только! Только чайка моя не летала. Планировала она прекрасно, но моторный полет не шел. Вместо плавных махов я получил какие-то судорожные биения с ударом при взмахе вверх. Она колотилась как в припадке, и на нее больно было смотреть.

После этого я заболел машущими крыльями. Постепенно, знакомясь с соответствующей литературой, я понял, что этой болезнью страдали весьма знаменитые люди. В «палате номер шесть» вместе со мной «лежали»  и Леонардо да Винчи, и Лилиенталь, и даже Блерио, первым перелетевший Ла-Манш. У меня завелась зеленая папка со шнурочками, где хранились вырезки и записи, касающиеся диптера. Скоро материал в папке пришлось классифицировать по разделам: орнитоптер, привод орнитоптера, мускулолет, энтомоптер, аэродинамика, авиасамоделки, бионика, археология и даже юмор. К последнему разделу относились вырезки из газет и журналов с миниатюрными картинками, где на разные лады обыгрывался древний миф. Коллекционировал я их, наверное, следуя какому-то необъяснимому и не проходящему со временем  приступу мазохизма, ибо все эти картинки были издевательского характера. Большинство миниатюр были убоги, как и окружавшая нас действительность. Одни иллюстрировали пословицу «курица не птица», другие развивали тему из известной песни Анчарова про Аэлиту, где очень образно раскрывалась суть «икаров» нашего поколения — «два крыла запутались в дерьме». Тут были всевозможные «крылатые» на привязи, безнадежно рвущиеся в небо. Были привязанные к бомбе, к телевизору, к клубку пряжи в руках у жены. Были «икары» до визита к начальству и после — с урезанными крыльями.

Эта моя зеленая папка была уже достаточно пухлой, когда я поступил в Авиационный институт, и поставил перед собой ближайшую цель — «рассечь», как тогда говорили мои сверстники-студенты, суть теории машущего крыла. Единого мнения на этот счет в научной литературе тогда не было. Была куча работ по колебаниям крыла малой амплитуды, т.е. по флаттеру. Но теория колебаний с большой амплитудой отсутствовала. А это, как говорят в Одессе, — две большие разницы.

Как я понял, возникновение подъемной силы и тяги на машущем крыле в потоке, т.е. при полете еще кое-как объяснялось, но как все это происходит, когда птица, например колибри, или насекомое зависает в воздухе на одном месте, — оставалось тайной за семью печатями.

Институт помог мне во всем этом разобраться. Я теперь не боялся двойных интегралов и смог понять работы известного немецкого аэродинамика Кармана и его продолжателя в интересующей меня области, ученика Н.Е.Жуковского, нашего современника В.В.Голубева, умершего в 1954 году.

Заслуга Голубева в том, что он раскрыл тайну превращения аэродинамического сопротивления машущего крыла в его тягу. Практически у машущего крыла было только профильное сопротивление, т.е. сопротивление трения. Так появилась обращенная дорожка Кармана-Бенара с другим направлением вращения вихрей, названная дорожкой Голубева. Наконец, у меня появился инженерный математический аппарат для проектного аэродинамического обсчета различных конструктивных схем орнитоптера. Для меня наступил период поиска рациональной компоновки махолета.

Я отдавал себе отчет в том, что строить придется, вероятнее всего, одному и в домашних условиях. Поэтому остановился на безмоторном варианте как наиболее легком и менее металлоемким. Я верил — и расчеты подтвердили это — мускульный полет возможен. При этом по моим прикидкам масса мускульного «диптера» не должна была превышать 20—25 кг.

Привод крыльев должен был осуществляться движениями пилота, напоминавшими движения гребца академической одиночки. При этом включалось в работу максимальное количество мышц: руки, ноги, спина. Напряжения чередовались с расслаблениями, а средняя выдаваемая мощность достигала половины лошадиной силы в течение длительного времени. Передача усилий на крылья могла осуществляться как с помощью жестких тяг, так и тросами. Рабочим ходом был мах вниз, преодолевающий момент на крыле от подъемной силы. Зная массу аппарата и располагаемую мощность, я находил максимальную достижимую скорость и минимальную площадь крыльев, обеспечивающих полет на этой скорости. Но при этом оказывалось, что у меня не хватает сил, чтобы привести в движение крылья при найденной их площади. Момент сил на крыльях был гораздо больше, чем я мог приложить на рычагах привода. Если же я, используя рычаг Архимеда, выигрывал в силе, то тут же проигрывал в расстоянии. Получалось, что я должен был бы бегать по своему аппарату вперед-назад, чтобы махать крыльями. Это было нереально. Когда я прикинул площадь крыльев, с которыми смог бы справиться, то вышло не больше трех квадратных метров каждое. Я просчитал эти крылья на тягу — получалось, что необходимую для полета они могли дать.

Можно, конечно, сделать орнитоптер с маленькими тянущими машущими крыльями и с большими неподвижными крыльями, обеспечивающими в основном подъемную силу. Но эта схема теряет все плюсы совмещения двух функций в машущем крыле. Аппарат станет гораздо тяжелее и будет обладать большим сопротивлением. При этом аэродинамическое качество аппарата резко падает, а при новом качестве уже не хватает мощности и проблема опять становится неразрешимой. Замкнутый круг. Вот на этом я и зациклился и не видел приемлемого решения.

Как-то незаметно без грязи и дождей прошла сухая осень. У Татьяны неожиданно появилось увлечение — «голубоглазенький»: очень симпатичный и очень молодой человек. Моя конструкторская бригада втянулась в аккордную работу, и я весьма кстати почти лишился свободных вечеров. Потом я слегка простудился и долго занимался самолечением, облучаясь кварцевой лампой. Мне это очень понравилось, и я продолжал принимать кварцевые ванны до тех пор, пока все мое тело не покрылось ровным темным загаром, как будто я провел отпуск на Средиземноморье.

Татьяна позвонила как ни в чем не бывало в конце декабря. Поздравила с наступающим праздником и просила меня четвертого числа нового года быть у нее на дне рождения. Я долго мучился, придумывая подарок, и наконец решил нарисовать для нее суперобложку к гомеровской «Одиссее», которую я брал у нее почитать и собирался вернуть. Перебрав несколько вариантов, я остановился на эскизе в красно-черных тонах, где изображалась Пенелопа за ткацким станком, а весь фон был покрывалом, на котором выткан маленький затерявшийся корабль Лаэртида. Сверху и снизу суперобложку-покрывало окаймляли две полоски узоров из чередующихся дельфинов и спиралевидных завитков волн, весьма распространенных в древнегреческой керамике. В лице Пенелопы явственно проглядывали Татьянины черты. Повозился я с этим делом долго, зато книга выглядела так, будто только что из типографии.

День рождения прошел отменно. Компания была небольшая, но теплая — ближайшие друзья Татьяны, сестра с мужем и, как принято говорить, товарищи по работе. Я проходил под рубрикой «друзья». Еще в прихожей Татьяна поручила мне роль «рыжего», и я с удовольствием с ее подачи потешал народ, сводя любые разговоры в самых неожиданных местах к теме влияния минеральных солей на организм.

А потом был еще Татьянин день. И были заснеженные набережные Яузы и Москвы-реки, и горбатые мостики, и фонари, и ее руки, которые я грел, и теплые губы...

Наш общий знакомый «спаситель человечества» объявился, когда мы уже и думать о нем забыли. Случилось это в конце марта. По его просьбе я встретился с ним на Таганке. Внешне он никак не изменился. Зато мой загар произвел на него впечатление.

— Я, смотрю, вы основательно подготовились к путешествию во времени. Или я ошибся?

Я, сознательно подыгрывая ему, подтвердил, что договоренность наша остается в силе. Мне интересно было посмотреть, как он будет выкручиваться из всей этой истории.

— Ну что ж, — сказал он. — Я прекрасно понимаю, что вы мне нисколько не верите и ничего не ждете, и я очень благодарен вам за молчаливое соучастие в той маленькой шутке полугодовой давности. Да, сегодняшний уровень земной науки и техники, конечно, не тот, чтобы можно было заблуждаться насчет машины времени, но тем не менее мне бы очень хотелось знать, как вы вели себя после нашего разговора и что делали. Очень прошу вас, будьте искренни, если это можно! Для меня все это очень важно с позиций психологии. Позднее я все объясню.

Мне трудно было скрыть свое разочарование, но наконец-то все встало на свои места. Пока мы шли к дому Татьяны, я выложил ему все, даже про кварцевую лампу.

— Я очень благодарен вам за рассказ. Психологически мой расчет все-таки был верен.

— Мне не совсем понятно, — сказал я, когда мы были уже около дома Татьяны. — Вы что, психолог?

— И да, и нет, — сказал он. — Мне сегодня необязательно идти в гости. Я, наверное, сейчас вас оставлю. Вот только хотел вручить вам маленький сувенир и продемонстрировать без свидетелей, как он работает. Думаю, что здесь будет удобно.

Он потянул меня за рукав через проезжую часть улицы, а затем в пролом забора, и мы оказались одни на пустыре, окруженном стенами большей частью без окон. Из кармана он извлек и протянул мне небольшой твердый и плоский предмет, похожий на портсигар, но вдвое меньше.

— А теперь слушайте меня и не перебивайте, Майкл. У вас в руках приборчик, на котором можно, нажимая вот эти нумерованные клавиши, набрать долготу — «x», широту — «y», и высоту над уровнем моря — «z», с плюсом или минусом, а также время с точностью до года — «Т», опять же с плюсом или минусом. Только не улыбайтесь, Майкл, потерпите. Далее нажимается кнопка со звездочкой. Обратный ход настройки не требует. Итак, как вы все привыкли — Х, Y, Z, потом Т, а затем «звездочка». Да, самое главное чуть не забыл! Роспись кровью.

Он вынул пистолетик с иголочкой, каким пользуются в амбулаториях, когда берут кровь на анализ, и взял меня за палец.

— Простите, ватки со спиртиком, к сожалению, нет.

Щелк. Выступила капелька крови. Он приложил к этой капельке «портсигар» еле заметным углублением и улыбнулся.

— Теперь все. Сувенирчик только ваш, персональный. На других не реагирует. Ну и... до свидания. Не надо оваций, как говорил Остап Бендер.

Пока я соображал, как отреагировать на очередной розыгрыш, он отошел от меня метров на десять, достал такой же «портсигар» и стал над ним колдовать.

Вдруг по обе стороны его фигуры возникло оранжевое свечение, которое сомкнулось вскоре в полыхающий шар, поглотивший Александра. Из оранжевого шар стал ярко-голубым, а затем ослепительно-белым. Не успел я зажмуриться, как он, сжимаясь в точку, метнулся по небу и исчез.

К Татьяне я не пошел, а поехал домой. Я был в трансе.

«Тарелочник1! Значит, все это правда. Они существуют. Летают. Наблюдают. В контакт не входят. А я? А Адамский2?  Значит, входят в контакты, но неофициальные. Зачем? Экспериментируют? Как этот Александр представился? Специалист по ошибкам цивилизаций. Похоже», — мысли беспорядочно прыгали, словно кузнечики. Короткие-короткие. Как у Буратино. Все окружающее казалось нереальным.

Когда я вошел в свой подъезд восьмиэтажного дома недалеко от Киевского вокзала, в нос ударил резкий запах газа. Я быстро открыл ключом дверь. Мой сосед по квартире, татарин Ерла, усохший от пьянства мужик пятидесяти с гаком лет, лежал в прихожей с закрытыми глазами и царапал во сне пальцами пол. Недалеко от него валялась пачка сигарет и спички. Похоже, он и во сне тянулся к ним. Пройдя на кухню, я перекрыл газ на плите и резко распахнул окно. Звякнуло и посыпалось стекло. В комнате пришлось также проветривать. За окном был серый вечер. Топорщились голые ветки, и почти на уровне подоконника лежал черный снег — побочный результат деятельности расположенной на набережной ТЭЦ. Напротив, совсем рядом темнел дощатый забор Дорогомиловского рынка и горбатились разнокалиберные гаражи.

Дом, как корабль в волну, зарылся одним углом в землю так, что с улицы в окно первого этажа можно было шагнуть. В этой угловой квартире на первом этаже мне и досталась после развода и размена прежней жилплощади одиннадцатиметровая комната. Два и восемь десятых метра в ширину и четыре в длину. Шесть шагов от окна до двери и столько же от двери до окна. Туда — сюда. И так очень часто, длинными зимними вечерами. Иногда и днями тоже. Когда безжалостные мысли не дают покоя.

Справа от двери — двухстворчатый шкаф из ДСП и румынская полутораспальная тахта, слева — самодельный верстак со слесарными тисками, затем двухтумбовый старый письменный стол и в углу у окна деревянный ящик из-под акваланга с барахлом. На ящике телевизор «КВН-49», переделанный мною под чуть большую по размерам трубку от «Т-2». Над столом две застекленные полки с книгами и сухими морскими звездами. Над тахтой, прямо по обоям — пестрый коллаж из журнальных вырезок с яхтами, суперменами, акульими глазами, и конечно, девицами. Этот импровизированный «ковер» украшен рогом для питья и кинжалом в ножнах — подарком коллеги, побывавшего в Индии. Еще выше — спасательный круг, на котором перекрещивались две спортивные сабли золингеновской стали с рукоятками, покрытыми акульей кожей. Происхождение этих эспадронов терялось в далеком детстве, когда за почтовую марку Экваториальной Африки можно было выменять трофейный пистолет с патронами. У двери, справа, на уровне глаз был закреплен спил сосны толщиной сантиметров десять и чуть меньше метра в диаметре, который служил идеальной мишенью при метании ножей. Это занятие было дежурным развлечением для меня и моих друзей, которые навещали мою холостяцкую обитель. На полу, под древесным спилом стоял старенький магнитофон «Дзинтарис».

Я еще раз окинул взглядом свою берлогу. А что, собственно говоря, я теряю? За что держусь? Работа? Карьера меня не интересовала. Семья? Ее нет. Махолет?

В комнате стало холодно. Я закрыл окно, задернул штору и достал с книжной полки свой «Большой резерв». Это была пузатая, но изящная темного стекла  бутылка арманьяка «Маркиз де Монтескье» емкостью 0,7 литра с выпуклым гербом, которая так и называлась «Grandreserve». С той же полки я взял одну из стопок богемского стекла, подаренных мне друзьями-подводниками. Эти стопки имели очень толстое тяжелое донышко и даже пустые создавали впечатление полноты и устойчивости. Под коньяк они подходили мало, так как расширялись кверху. Но я и не собирался долго греть в руках эту стопку с арманьяком и балдеть от его эманаций. Я налил полную рюмку и выпил. Затем выпил вторую. Удивительное дело — этот французский коньяк можно было не закусывать. В отличие от нашего после его приема во рту было такое же ощущение, как после глотка сухого.

Я вернулся в прихожую, разделся, закрыл на кухне окно. Разбитым оказалось только внутреннее стекло. Соседа трогать не стал, пусть этим займется его половина — тетя Маруся, которая имела обыкновение уходить к родным и знакомым, когда Ерла  надирался.

В комнате я включил маг и, когда засветился «кошачий глаз» индикатора громкости, врубил «Адама и Еву» в исполнении Пола Анки. Эта маленькая вещица с потрясающей мелодией вбирала в себя все, как и та древняя история, о которой она рассказывала. Консервированное солнце французских виноградников согрело мою душу и упорядочило мысли. Я подошел к верстаку. Стенка над ним была завешана вариантами компоновок махолета — результат свежих проработок.

Отчаявшись найти решение с целиком машущим крылом, я пытался выжать все возможное из четырехкрылой схемы со стационарной плоскостью большой площади. Максимум моих усилий был направлен на избавление от паразитных конструктивных элементов, а также на использование последних новинок аэродинамики, дающих выигрыш в качестве аппарата. Я придумал легкую тросо-блочную конструкцию для привода машущих крыльев и ультралегкую силовую схему статического крыла с трубчатой сжатой полкой лонжерона и растянутой полкой из троса. Мои поиски привели к применению разрезных перышек на концах несущего крыла, которые на четверть снижали его индуктивное сопротивление, а также к ворсистой обшивке, улучшающей обтекание за счет микротурбулизации пограничного слоя. Были и еще кое-какие находки. Но все это было непринципиальным. Самое главное от меня ускользало. Решение должно было быть простым и изящным, как все в природе.

Ведь если разобраться, все живые существа на Земле в прошлом и настоящем перемещались в сплошных средах с помощью колеблющихся поверхностей, и только на разделе двух сред они передвигались, отталкиваясь конечностями от тверди. А таких было меньшинство. Хвосты рыб и китообразных — те же крылья, только малых размеров, соответствующие более плотной среде. А птица оляпка и под водой умудрялась передвигаться с помощью своих крыльев из перьев.

Решение должно было быть простым. Простым и изящным. Таким, которое эллины с их обостренным восприятием красоты и целесообразности не могли не заметить. По крайней мере, самые способные из них.

Я вынул из кармана пиджака коробочку, полученную от Александра (тьфу, черт, от «тарелочника»), и стал внимательно ее разглядывать. В углублении, куда я прикладывал палец, был небольшой выступ, за который ногтем я вытянул подобие упругого браслета. Коробочку можно было надеть на руку, как часы, или на ногу, как номерок в бассейне.

Так и не решившись что-либо предпринять, я уснул с банальной мыслью, что утро мудренее вечера.

Утром в своем КБ я первым делом оформил заявление на отпуск, который давно мною был просрочен, а также доверенность на техника Дим-Димыча, парня двадцати лет, с которым у меня были неплохие отношения. Я попросил его получить за меня отпускные и передать их моей соседке по квартире, а в случае моей задержки пустить в дело заявление об увольнении, которое оставил ему в конверте, предварительно запудрив мозги легендой о страстном южном романе. После этого пошел в техническую библиотеку и взял Атлас мира.

Мне надо было уточнить координаты точки прибытия. Задача была не из легких. Наверняка изменилось все: и ландшафт, и береговая линия, и уровень моря. Мне вовсе не улыбалась перспектива материализоваться в недрах какого-либо холма или скалы. Тут было над чем подумать.

Сетка имеющейся карты не позволяла мне с нужной точностью привязаться даже к современным очертаниям суши. Безопаснее всего было бы возникнуть в воздухе и как снег на голову свалиться на древних греков, но как можно с меньшей высоты. А что если в море? Тогда на каком расстоянии от берега? Оказалось, что задача требует почти специального исследования. Кончилось все тем, что я, найдя координаты Афин и изучив их окрестности, соединил бухту Мунихия и мыс Колиада на карте прямой линией, из середины которой восстановил перпендикуляр и наметил на нем точку, отстоящую на пятьсот метров от берега залива Фалерон. Измерив удаление этой точки от центра Афин, я смог вычислить ее координаты, зная, что морская миля равна одной минуте. Получилось 37 градусов 39 минут северной широты и 23 градуса и 20 или 22 минуты восточной долготы. С этим я и уехал домой.

Вечером, отшагав несколько километров по своей клетке, я стал собираться. Соседке сказал, что уезжаю ночным поездом в длительную командировку, и передал ей книжечку квартиросъемщика с заранее заполненными квитанциями. Сказал и о деньгах. Надел на себя японские плавки с поясом, практичные брюки «тексасы», которые начинали входить у нас в моду, и водолазку из синтетики. Потом я сел, взял в руки «машину времени» и дрожащими пальцами набрал найденные мною координаты. Высоту я заложил в два метра над современным уровнем моря.

«Какой же заложить год?»

Расцвет минойской культуры на Крите приходился на 1600—1500 года до нашей эры, а уже с 1400 года начинался упадок. Я набрал 16, затем взял книгу приблизительно в сотню страниц, раскрыл ее наугад и набрал недостающие две цифры — пусть решает судьба, или Мойра, как называли ее греки. Затем я выдернул из «машинки» браслет и натянул его на левую голень, как привык это делать в бассейне. Кнопка со звездочкой была немного выше других и легко нащупывалась. На правую ногу под штанину ниже колена я пристегнул свой подводный нож. Самодельный, из титанового сплава с плотностью морской воды. Под водой он мог стоять на одном месте, не всплывая и не погружаясь, если, конечно, не было течения. Обулся я в старые разношенные туфли, в которых ездил в последний раз в колхоз на картошку.

Кажется, все. Прошелся на кухню и обратно. Соседи спали. Значит, не надо изображать командировочного и брать плащ с портфелем. Щелкнул замок одной двери, потом второй, и я вышел в мартовскую слякоть.

Была обычная московская ночь. Где-то за рынком горланили пьяные. От Киевского вокзала к Студенческой прошумело наземное метро. С ревом проехал грузовик. Я остановился на пустыре между рыночным забором и гаражами. Сердце бешено колотилось. Вокруг никого не было.

«А вдруг все это все-таки липа? Нажму клавишу, и ничего не будет. Ну что же — пойду тогда спать».

Я глубоко вдохнул влажный весенний воздух, сгруппировался, скользнул рукой под левую штанину и нажал на клавишу.

Что со мной было, я не знаю. Знаю только, что какое-то мгновение я отсутствовал. Как будто Вселенная мигнула мне всем своим существом и я мигнул вместе с нею. И этот миг был ослепительно светлым. Когда же пространство вновь разомкнуло веки, я почувствовал, как холод, тьма и удушье окружили меня. Все во мне сжалось и пузырек воздуха из носа, знакомо щекотнув кожу, устремился вверх. До поверхности оказалось не больше пяти-шести метров.

Ночное море штормило, но воздух был теплым, да и вода наверху была не такой уж и холодной. Побывав на Белом море, я знал, что такое 6-градусная вода и даже минус два. Бывал на зимнем юге. Видел изнывающих от июльской жары отдыхающих на коктебельских пляжах в метре от тринадцатиградусной воды. Моя вода была градусов 16—17. В ней можно было находиться не больше получаса, а если двигаться интенсивно, то и дольше.

К счастью, небо было чистым и видны были звезды. Найдя Ковш и звезду, которую викинги называли Лидером, я выбрал направление на восток, к берегу. Туфли я скинул сразу же и поплыл экономичным брассом. Плыть в шторм вдали от берега не так уж сложно, как думают некоторые. Просто надо быть предельно осторожным на вдохе, особенно если ветер кидает пену с гребней прямо в лицо. Если резкий короткий спортивный вдох совпадает с таким пенным зарядом, то возможно попадание водяных капель в трахею, что вызывает судорожный кашель и сбивает с ритма.

В бассейне я без остановки проплывал за 45 минут, отведенных на сеанс тренировки, полтора километра, но кролем и без одежды. Мне показалось, что прошло гораздо больше времени, когда вокруг стало сереть, а справа послышались глухие удары, как будто забивали сваи. Это были скалы. Дикий скалистый берег с разнокалиберными обломками, на который я совсем не рассчитывал. Наверное, меня снесло к мысу Колиади. Может, Полярная звезда в те века была в другом месте или я ошибся в расчетах. Меня уже кидало в сером мраке вверх-вниз и кружило в водоворотах между гигантскими камнями.

«Что я делаю?» — подумал я.

И вспомнил, как один подводник из нашего спортклуба погиб в Дальних Зеленцах, на Баренцевом море, когда пытался в прибой выйти на скалистый берег. Правда, он был в гидрокостюме и с аквалангом. Я без акваланга. Волна отхлынула, а я с помощью рук и ног, как вратарь-ватерполист, вынырнул из воды вверх как можно выше, чтобы получить обзор. Наметив себе путь, я ринулся с накатом между камней, и вдруг резкая боль пронзила мою правую кисть, вытянутую вперед. Рука онемела.

«Нет, пока я еще не замерз и есть силы, надо отсюда уходить».

Я нырнул, чтобы не мешало волнение, и под водой поплыл от скал. Вынырнув, взял левее и поплыл параллельно берегу. Еще через полчаса, когда правая кисть раздулась, как боксерская перчатка, а я уже еле-еле ворочал конечностями, скалы сошли на нет и появился низкий берег, к которому я и устремился.

Шуму тут тоже хватало — общеизвестно, как растут штормовые волны на открытых пляжах. Но на юге мы учились входить в море и выходить из него в четырехбалльный шторм, и я действовал уже как автомат. Дождавшись гребня, я нырнул и почти у самого дна в пограничном слое воды поплыл к берегу. Когда моя волна разрушилась и ее останки откатывались назад, я, подхватив левой рукой больную правую, изо всех сил постарался убежать по песку от водяной стены, которая вырастала у меня за спиной. Это мне удалось.

Первым делом я разделся. Ветра не было. Воздух был теплым, но меня била дрожь. Пустынный низкий берег уходил влево и вперед в предрассветное серое марево как в бесконечность. Я снял с ноги дьявольскую машинку и, завернув ее в листья растущих на песке колючек, закопал под заметным обломком скалы, там, куда не докатывались волны. Затем рванул бегом метров сто по пляжу и обратно. Это меня согрело, и дрожь исчезла. С большим трудом одной рукой я отжал одежду и развесил ее на колючках. Потом рухнул на сухой песок, и мне показалось, что он не такой уж и холодный. В состоянии покоя рука не болела, и я уснул.

 ГЛАВА 4

 В гостях у «роскошно живущего»

Отыщи всему начало,

и ты многое поймешь

Козьма Прутков

 Проснулся я от голода. Солнце стояло уже высоко и палило вовсю. Здесь явно царило лето. Чем не отпуск на юге? Я выспался и отдохнул, и если бы не рука, все было бы просто прекрасно. Опухоль немного спала, но попытки подвигать кистью причиняли боль. Уже совсем не штормовые волны сверкающими зелеными глыбами как-то празднично рушились рядом. Я сдернул с колючек свою сухую одежду, спугнув пестрых бабочек, и не торопясь оделся. Водолазку я повязал на поясе — было жарко.

Окружающий пейзаж чем-то напоминал мне Тарханкут и Коктебель вместе взятые. Дугу берега, лиман и прилегающую полоску каменистой степи с отдельно торчащими кустами дополняли шпалеры виноградников вдали, рощи и за ними горы. Километрах в четырех от берега виднелся знакомый по открыткам и фильмам массив Акрополя, но как бы обезглавленный — над белеющими стенами скалистого холма с плоской вершиной не возвышался привычный Парфенон. Вдали по берегу чуть виднелось какое-то строение, и я направился к нему.

Не больше ста метров оставалось до рыбацкого домика —  а это точно был он, ибо виднелись сети на кольях, когда я обратил внимание на клубы пыли вдали, которые довольно быстро приближались, двигаясь почти в мою сторону. Я решил выждать и залег в лунку между кустами колючек, так чтобы видеть происходящее.

Это была одноосная колесница, запряженная парой белых лошадей. Перед песком пляжа колесница остановилась. С нее спрыгнули двое, вооруженные копьями, и помогли сойти на землю третьему, довольно тучному человеку. Вся компания направилась к тому же домику с сетями, к которому стремился и я.

«Рыбки захотелось горожанам. Пора входить в контакт».

Я поднялся во весь рост, закричал «помогите» и замахал руками над головой. Троица резко обернулась и остановилась. Затем двое с копьями наперевес направились в мою сторону. Если сказать, что я волновался, то это не то слово. Сердце бешено колотилось. С одной стороны, по завету кентавра Хирона, как гласили легенды, древние греки той эпохи должны были чтить богов, родителей, чужестранцев и просто странников. С другой стороны, у них был обычай, рожденный ужасом перед пиратами — андроподистами, убивать незнакомцев, прибывших с моря.

«Чем они будут руководствоваться сейчас?»

Копьеносцы приближались. Теперь я мог видеть, что они вооружены еще и мечами средней длины, болтавшимися в ножнах на перевязи поверх белого облачения, напоминавшего союз безрукавки с мини-юбкой. Это были молодые плотные ребята среднего роста, но мне они показались непрофессионалами. Я бы не стал, имея меч, держать копье в правой руке. Они приближались, замедляя шаг, по мокрому плотному песку, точно такому же, по которому «погранцы» на Курилах гоняли на джипах.

Я стоял опустив вниз руки и ждал. Когда копье левого почти уперлось мне в грудь и они остановились, мне представилась уникальная возможность близко рассмотреть типичный ахейский бронзовый наконечник без того налета древности, какой мы обычно наблюдаем в музеях. Его остро отточенное лезвие впечатляло, хотя копье было легким и ни длиной, ни диаметром не превышало наше спортивное.

Очевидно, я сделал глупость, спрятавшись при приближении колесницы. Им, наверное, не понятно было, откуда я возник, и на их лицах читалось все что угодно, только не желание помочь.

— Я свободный человек, — произнес я, как можно отчетливее выговаривая греческие слова, и голос мне показался чужим.

Они переглянулись, и левый слегка надавил копьем мне на живот. Я напряг пресс. Он надавил сильнее. Контакт не удавался.

Резкий поворот торсом — и копье, слегка порезав кожу на боку, ушло мне за спину. Коротким движением здоровой руки я бросил садисту в глаза горсть сухого песка, захваченного еще в укрытии, и сделал шаг правой ногой вперед, после чего копье правого противника также оказалось у меня за спиной. Далее шел прием «май гири кейг» — левой в подбородок снизу. Пока отключившийся грек, так и не успевший донести свободную руку до засоренных глаз, медленно заваливался назад, а правый раздумывал, применить ли копье или вытащить меч, я провел прием «уро маваши гири» — полшага правой ногой к противнику и левой с разворотом влево в прыжке удар назад по сонной артерии. Третий был от меня метрах в 15 и пока еще ничего не понял.

Нескольких секунд мне хватило, чтобы побросать копья в воду и, выдернув меч из ножен, пустить его туда же. Когда я вытаскивал здоровой рукой второй меч, тучный бросился к колеснице. Мне удалось опередить его, и мы чуть не столкнулись перед головами лошадей.

— Фобос, охи! — крикнул я, что должно было означать «не надо бояться», и вонзил меч в песок.

— Майкл, свободный человек! — заорал я опять, ткнув себя пальцем в грудь и невольно вспомнив Миклухо-Маклая на папуасском берегу.

Тучный посмотрел в сторону лежащих, затем на меня и вдруг улыбнулся.

— Да, свободный, свободный! — Он стал вдруг бить себя руками по ляжкам и хохотать, все время повторяя слово «свободный». Когда он успокоился, я показал рукой на окровавленный бок, бессильно поболтал правой рукой и сказал «помогите». Его лицо стало серьезным.

— Сас паракало, — сказал он, что означало «добро пожаловать», и, ладонью коснувшись своей груди, добавил: — Трифон.

Скорее всего, мой контактер относился к благородным, или эвпатридам, тем более что имя Трифон переводится как «роскошно живущий». Копьеносцы были, вероятно, его слугами. Коснувшись, так же как он, своей груди, я сказал: «Майкл», — и наклонил голову. Трифон стал быстро и горячо говорить, показывая на лежащих. С таким обилием информации я уже справиться не мог, но на всякий случай утвердительно кивнул. Он подошел к страдальцам, которые уже начали шевелиться, и стал их расталкивать. Потом втолковывал им что-то, показывая на меня, на воду и на домик. Наконец слуги полезли в воду, а Трифон вернулся и жестом пригласил меня в колесницу. Судя по тому, как лихо мой возничий управлялся с лошадьми и повозкой, он был профессионалом и, наверное, заядлым агонистом1.

В грохоте и пыли мы пролетели расстояние, отделявшее нас от городских стен, не видных издалека из-за оливковых рощ, и, не задержавшись в воротах, очутились в городе. Здесь, сбавив скорость и распугивая свиней и коз, мы прокатили по безлюдной улице, где количество пустырей явно превышало число домов, почти к самому подножию Акрополя. Простучав немного по булыжникам, колесница остановилась перед двустворчатыми воротами в высокой каменной стене с зубцами. Ворота тут же распахнулись, и мы вкатили на широкий двор.

Да, Трифон жил по-царски, если верить гомеровским описаниям. Очевидно, в его эпоху слово не расходилось с делом, и его имя следовало понимать буквально. В глубине двора стоял двухэтажный дом с двускатной крышей и многочисленными пристройками слева и справа, которые почти смыкались с пристенными крытыми галереями. На фоне белых известковых плит приятно зеленели кусты лавра и серебрилось несколько оливковых деревьев. Все пространство двора, кроме оазисов с растительностью, было зацементированно.

Нас окружили несколько человек. Они помогли Трифону и мне спуститься с колесницы. Затем возник нестройный галдеж, и любопытные взоры скрестились на мне. Под этими взглядами я остро ощутил всю чужеродность своего присутствия в их мире. У меня вдруг опять заныла опухшая рука и начал саднить раненый бок. Трифон тут же разразился эмоциональной тирадой, подкрепленной резкими жестами, после чего нас осталось лишь четверо и мы вместе пошли к дому.

Вход был оформлен портиком с двумя колоннами трехметровой высоты, украшенными каннелюрами1. Пройдя темные прохладные пропилеи2, мы очутились во внутреннем дворике-авле с расписанными стенами, середину которого занимал цветник с мальвами. Здесь хозяин похлопал меня по плечу и, улыбнувшись, подтолкнул к двум девушкам, а сам с мужиками скрылся в проеме левой стены под одним из двух балконов второго этажа, живописно нависавших над двориком.