ГЛАВА 1

Специалист по ошибкам цивилизаций

Искусство есть непосредственное созерцание истины...

                                                                                              В.Белинский

Над расплавленными солнцем улицами кружилась тополиная метель. Ярко одетые прохожие жались к стенам домов в поисках тени. Устав немного от жары, суеты и шума, я свернул в тенистый малолюдный переулок. Углубившись в него, я остановился перед скромным объявлением около ворот старинного особняка. Выпускники какой-то самодеятельной художественной студии приглашали на экспозицию своих работ. Решив, что в этом старом здании должно быть особенно прохладно, я прошел за ворота.

Все было так, как я и предвидел. Было пусто и тихо. Широкие белые мраморные лестницы с истертыми дорожками и нимфами на площадках, высокие потолки с затейливой лепниной и громадными люстрами — все атрибуты прошлого века, которые теперь почему-то считаются наивными и ненужными, а у меня вызывают ощущение грусти и покоя.

В залах почти никого не было. У входа в углу сидела маленькая старушка с вязаньем. Несколько окон были открыты, в них шумела листва и чуть слышно доносились звуки города, как будто из другого мира. По залам летал редкий белый пух.

Картины были как картины. Всего понемногу: портреты и пейзажи, масло и акварель, натюрморты и эстампы, гуашь, темпера и перо — все проплывало перед глазами и не трогало ни сознания, ни подсознания. Я не читаю обычно надписей. Зачем?

Я ходил из зала в зал, отдыхая душой и телом. Нравился сам процесс перемещения, сопровождающийся какими-то новыми зрительными ощущениями, которые были отражениями жизни, кипевшей за стенами.

Слоняясь таким образом, я забрел в небольшой, почти пустой, как мне показалось вначале, зал и остановился. Сердце мое забилось, как при свидании с любимой девушкой. Прямо передо мной на голой стене висели три картины, сдвинутые почти вплотную.

Это был триптих. Старый как мир и вечно зовущий своей неосуществимостью миф, превращенный кистью художника в реальность. В бездонном синем небе Эллады две летящие фигуры. Ласковое нежаркое утреннее солнце заливает счастливым светом вновь обретенный мир. Вдали, в утренней дымке у горизонта, виднеется ненавистный Крит. На переднем плане на уровне глаз зрителя летит Дедал. Видно, как под бронзой загара вздулись мускулы атлета. Но летит он тяжело, устало. Крылья опущены вниз — это момент наивысшего напряжения, как будто гимнаст выходит из положения «крест» в стойку на кистях. Ноги, вместе вытянутые назад, образуют с перьевым покровом недлинный прямой хвост. Дедал похож на старую птицу из породы орлиных, возвращающуюся в гнездо после долгих поисков без добычи. Голова афинянина тревожно обращена вправо и вверх, к сыну, курчавая борода торчит клювом вперед, резко выступают ключицы. Поворот шеи на первый взгляд кажется неестественным, но подумав, принимаешь его, так как ситуация и в самом деле необычна.

На втором плане, чуть сзади и выше, метрах в двадцати пяти от отца, в глубине полотна беспечно реет юный Икар.

Как будто быстрый стриж взмывает навстречу солнцу, льющему свет из-за левого верхнего угла картины. Это ощущение возникало благодаря свободно раскинутым крыльям-рукам и ногам юноши, образующим характерный абрис с вилкой хвостового оперения. Короткое название — «Побег».

Композиция второй картины была несколько необычна. В центре желтого, почти квадратного полотна пылает громадное, убийственно безжалостное белое солнце. Как будто из его середины, из раскаленных недр темным обугленным силуэтом прямо на зрителя падает Икар, крестом разбросив беспомощные конечности, лишенные перьев, нанизанных на жесткие солнечные лучи. Надпись под картиной — «Гибель Икара».

Последняя картина делилась низким горизонтом на две неравные части. Невидимое закатное солнце окрашивает алым цветом все небо, почти сплошь покрытое облаками, и бесконечные пенистые валы, катящиеся на пустынный скалистый берег. Обращенный лицом к морю, согнутый  в три погибели, обдаваемый кровавыми брызгами, сидит почти нагой старик с развевающимися седыми прядями. Среди острых камней и изломанных крыльев он походит на врубелевского Демона. Только в его облике больше человеческого. Полотно называлось «Горе Дедала».

Художников, перманентно эксплуатировавших этот сюжет, интересовала главным образом трагедийная и мифическая его сторона, где фантастичность происходящего не подвергалась сомнению. Здесь же передо мной висело полотно, которое говорило совершенно противоположное. Оно кричало: «Было! Это же было! Смотрите, как это  было!»

Я стоял, смотрел и невольно прикидывал в уме, что изображенное крыло имело неплохое удлинение, а площадь его могла быть около десяти или двенадцати квадратных метров, исходя из размеров человеческого тела. Приблизительно я прикинул удельную нагрузку на крыло — не больше чем семь десятых килограмма на метр квадратный, то есть всего семь сотых грамма на квадратный сантиметр. Воистину, при такой нагрузке перья можно было скрепить даже воском!

Махали крыльями Дедал с Икаром или нет, но используя изображенную конструкцию, планировать они смогли бы, естественно при определенном навыке. А если учесть термики у берега, горизонтальные порывы ветра над морем, то...

В моей голове начал разматываться запутанный клубок очень давних мыслей. Ноги сами вынесли меня на улицу. Пошел редкий и теплый дождь. Дымился асфальт. Пахло прибитой дождем пылью. Кратчайшим путем я направился к ближайшему метро, тем более что от долгой ходьбы начал побаливать позвоночник.

Самым удивительным было то, что автором поразившего меня триптиха была женщина. На следующий же день по телефону оргкомитета удивившей меня экспозиции я легко узнал требующийся мне адрес. И вот я на Таганке.

Покупаю букет цветов у старушек. От театра по мосту через Садовое Кольцо и вниз налево. Крюк по Большому Дровяному переулку. Шум площади и Кольца позади. Зелень листвы в нишах между домами. Витые из кованого железа кронштейны козырьков над давно не существующими крылечками. Бывшие парадными двери неопределенного цвета с вековым сэндвичем перемежающихся слоев пыли и масляной краски. Облупившаяся штукатурка. Кирпичные раны на стенах. Весьма похоже на родное старое Замоскворечье.

Сворачиваю направо, в Мартыновский переулок, и затем налево. Вот он, Пестовский переулок. А вот и дом двенадцать. В прошлом, наверное, многоэтажный доходный дом с меблированными  комнатами. Стертые каменные ступени подъезда. Рядом два гладких тупых каменных клыка, торчащих из земли, напоминающих причальные кнехты. Ловлю себя на мысли, что не знаю, для чего они служили. Привязывать лошадь извозчика? Почему тогда конические? Какой бездарный у меня букет! Груда зелени и мелких полевых цветов совсем не вяжется  с этим  крупным, чистого красного цвета георгином. Пусть уж лучше один георгин.

Дверь открывает стройная ненакрашенная девица лет двадцати с внешностью «юного конструктора» с картины Дейнеки. Только у этой вместо банта сзади на голове задорный «конский хвост». Решаю, что это Она.

— Видел ваш удивительный триптих. У меня куча вопросов. Прошу принять меня и этот цветок — самый лучший из уже несуществующего букета.

— Ну заходите, — сказала она, улыбнувшись и немного растягивая звук «и».

Длинной темноватой прихожей с высокими потолками она провела меня вглубь квартиры к светившемуся дверному проему коммунальной кухни и открыла дверь комнаты, расположенной слева и смежной с ней.

Помещение по своим пропорциям было похоже на книгу, поставленную вертикально, с высоким окном в корешке, обращенным во двор. Слева в углу к подоконнику примыкал стол, на котором лежала чертежная доска с незаконченным текстовым трафаретом из ватмана. С той же стороны стояло пианино, уставленное безделушками. Над ним книжные полки. Пара стульев. Справа от окна узкий диванчик. Рядом с ним маленький круглый столик с телефоном. Над ним висело крохотное ружье «Монте-Кристо». Справа у двери старый шкаф, загруженный сверху книгами. Прямо надо мной, у входа нависала самодельная полка, по конструкции отдаленная родственница подъемного крепостного моста, также загруженная до потолка книгами. Свободная часть стен, покрытых неяркими обоями, была занята карандашной графикой и рисунками тушью. На левой стене выделялся размерами эстамп с оригинальным изображением кентавра с луком в зелено-бело-коричневых тонах. Приглядевшись, я понял, что это не эстамп. Кентавр был процарапан чем-то острым по белому картону, слоисто загрунтованному зеленой и коричневой красками. При этом коричневый грунт осыпался, обнажаясь то зеленым, то белым в зависимости от силы нажатия. Итак, в этом пенале жили и творили.

В окно летел тополиный пух. Постепенно мы разговорились. Ее звали Татьяной. Живопись и Древняя Греция — это два самых серьезных ее увлечения. После смерти отца бросила МВТУ и пошла работать оформителем на предприятии. Подрабатывает на плакатах. Думает позже восстановиться в вузе. Живет здесь с бабушкой. Мать — отдельно, с отчимом.

Мое восхищение ее работами и пара искренних комплиментов ей самой и ее греческой прическе сделали разговор легким и непринужденным. Вскоре я уже щелкал затвором «Монте-кристо» и горячо доказывал ей архитектурные достоинства диптера1 перед периптером2.

В свое время, увлекшись проблемой машущего полета, я начал, естественно, с мифа о Дедале и Икаре. А так как мифы Эллады все тесно переплетены между собой, как скандинавская плетенка, то пришлось заняться мифологией, затем историей, археологией, этнографией, т.е. вообще культурой Древней Греции. Короче, Татьяна нашла во мне достойного оппонента. В ответ на ее откровенность я кратко поведал ей о своем статусе разведенного инженера в возрасте Иисуса Христа, а затем с юмором стал описывать свое последнее приключение.

В какой-то момент беседы объявилась бабушка Татьяны, крупная милая старая женщина в очках с подчеркнуто аристократическими манерами, и пригласила нас на чай. Мы перешли в соседнюю комнату, где за большим круглым столом и чаем с вареньем я продолжал развлекать своих новых знакомых.

А юмор действительно был, хотя все могло кончиться весьма трагично. Происходило это на печально известном Ходынском поле. Когда-то на заре авиации здесь проводились показательные полеты первых авиаторов. Теперь же на него выходят воротами своих ангаров сразу несколько столичных авиазаводов и КБ, в том числе и наше.

В тот злополучный день после работы мы быстро закончили ремонт нашей видавшей виды «брошки» и решили немного полетать. Наша самодеятельная планерная секция имела всего два планера начального обучения типа БРО-11, один из которых требовал весьма существенного ремонта, а второй был слегка поврежден на  предыдущем занятии. Кроме руководителя, все находились на одном уровне летного мастерства — самом начальном. Мы только-только стали делать подлеты с помощью резинового амортизатора, который растягивали вручную. Но мы торопились. Как же мы торопились! Атмосфера летного поля нас пьянила. Этот планер, летящий в твоих руках, когда вдвоем с товарищем ты бежишь с ним к месту старта. Это солнце, блестящее на крыльях и травинках, трепещущих под легким ветром.

В тот день мы уговорили автокарщика из сборочного цеха растянуть наш амортизатор. И вот я сижу в кабине планера, который дрожит от нетерпения и удерживается на месте лишь шипом, вонзившимся в землю. Эта дрожь передается планеру от шнура, растянутого автокаром, ползущим вперед. От кабины планера осталось только название. Я лечу вторым. В первом подлете был сбит фанерный обтекатель, и я сижу совершенно открыто и как-то одиноко впереди всей конструкции, привязанный веревочным концом по поясу к сиденью. Далеко впереди кар остановился. Шнур как струна. Предвкушая полет, я утапливаю стопорящий шип и беру ручку на себя. Все произошло мгновенно. Я не успел вернуть ручку в исходное положение, как планер круто взмыл вверх. Небо опрокинулось на меня, и земля ухнула куда-то вниз.

И вдруг планер остановился. Совсем. Вертикально. Я резко толкнул рукоять управления вперед. Аппарат качнулся, клюнул носом и стал медленно падать вниз, постепенно увеличивая угол пикирования.  Успеет ли он набрать скорость, чтобы выйти из пике? Земля неслась мне в глаза. Я потянул ручку на себя. Затем наступила темнота, в которой что-то большое и безжалостное пыталось раздавить меня.

Очнулся я от дикой боли в позвоночнике. Во всем теле стоял не то звон, не то зуд, как будто тело пронзили миллионы иголок или будто оно отходит в теплой комнате  после обморожения. Затем где-то далеко-далеко послышались какие-то слабые голоса. Жив. Я попытался пошевелить пальцами — получается. Поворачиваю голову  набок.  У глаз травинки. Во рту земля. Упираюсь руками и приподнимаю голову и грудь. Непривычно низкий горизонт летного поля. Вдали бегущие ко мне маленькие фигурки.

Превозмогая боль в позвоночнике, обернулся назад и… рассмеялся. Не зная, что со мной, не зная своих потерь. То, что я увидел, не могло не рассмешить. Ни о каком ремонте больше не могло быть и речи. Все, что могло быть сломано, было сломано. Прямо за мной лежала сломанная балка — лыжа, на которой крепилось сиденье. Затем — сломанная вертикальная силовая балка, к которой крепились крылья и рама-фюзеляж. Позади них оригинальным надгробием возвышались крылья, сложенные домиком. А еще дальше частоколом вонзилось в землю то, что осталось от фюзеляжа и оперения. Педали, троса и ручка управления были вбиты в землю моим телом. А мы так старались!

Чем больше ты знаешь о человеке, тем большим участием проникаешься к нему. К концу чаепития бабушка мысленно, наверное, уже прочила меня на роль постоянного спутника внучки, а та слушала меня внимательно и серьезно.

Когда мы с Татьяной вернулись в ее уютную комнатку, я спросил у нее о технических подробностях, изображенных на триптихе. Выяснилось, что здесь у нее был квалифицированный консультант, с которым она обещала меня познакомить. Перед тем как проводить меня, она взяла с пианино какой-то предмет и показала мне. Это была лопатка турбины авиадвигателя, на которой в лучших традициях Лаконии было выгравировано: «Сделай свое».

— Подарок отца, — пояснила она.

Расставаясь у моста через Кольцо, Татьяна очень серьезно сказала, что ей приятно было со мной познакомиться. Я долго смотрел ей вслед на подрагивающий «конский хвост» и почему-то мысленно назвал ее Пенелопой.

Позвонила мне Татьяна только в конце августа и сказала, чтобы я подъехал к ней в субботу к девяти вечера, если хочу встретиться с интересующим меня лицом. Звонок не был для меня неожиданностью — я ждал его с нетерпением. Захватив с собой портфель, по дороге в гастрономе на Кутузовском я загрузил в него весьма удачно пару бутылок «Твиши» и триста граммов свежего ярославского сыра, тонко нарезанного по моей просьбе. Когда стало смеркаться и над Москвой в закатной стороне небо приобрело цвет  бутылочного стекла, я был уже на Пестовском.

Мне показалось, что Татьяна встретила меня с искренним интересом и снисходительно отнеслась к моим «гастрономическим» вольностям. Перекидываясь шутками и обмениваясь новостями, мы накрыли на стол.

Темные стены во дворе отсалютовали голубыми огнями где-то работающей электросварки, когда мы зажевывали душистым сыром выпитое за встречу полусладкое. Через пару минут раздался звонок.

Если бы случайный прохожий за три минуты до этого оказался на пустыре, что был за домом, выходящим углом на Большой Дровяной и Мартыновский переулки, то он стал бы свидетелем весьма странного явления. На еще светлом относительно небе возникла яркая звездочка, которая вдруг свалилась вниз по зигзагообразной, а может быть, и спиралевидной траектории. В момент исчезновения звездочки на пустыре почти над землей сформировалась слабо светящаяся сфера двухметрового диаметра, пульсирующий холодный огонь которой напоминал лампу дневного света. Спустя секунды голубоватое свечение сменилось оранжевым, а внутри сферы завозились угловатые тени. Затем сфера распалась на полусферы, которые расплылись в стороны и растаяли.

В то же время после исчезновения светящегося объекта глаз мог бы различить на фоне белесого от побелки кирпичного торца здания фигуру человека, который спокойно пересек пустырь и пролез в пролом забора на улицу. Странного в этом ничего не было потому, что слишком уж много заборов понастроили на нашем пути. Тем более что пролом в заборе свидетельствовал о проложенной там тропинке. Странным было другое: когда он переходил улицу, то бродячая собака, ткнувшаяся к нему, вздыбила холку и, поджав хвост, метнулась в сторону, как будто на нее замахнулись палкой. Но ничего подобного этот человек не делал, да и палки у него не было. Странной также была его реакция на светящийся объект над пустырем. Похоже, он его просто не видел, хотя вел себя совсем не как слепой.   

Татьяна пошла открывать и вскоре вернулась с гостем. Это был среднего роста мужчина, лет под сорок, в темной тройке и при галстуке. На носу у него были очки в модной оправе «негура», а на ногах — узконосые «мокасины». Особый интеллигентский шик ему придавали тонкие черные усики, обрамлявшие рот и переходящие в острую бородку. Темные длинные волосы над высоким лбом были зачесаны назад. Было в его облике что-то мефистофельское. Правда, с его появлением в комнате почудился скорее запах озона, а отнюдь не серы. Глаза у него были темные, с какой-то затаенной  смешинкой. Он представился Александром и, пожимая мне руку, воскликнул: «А вот и третий!»

Товарищ оказался весьма коммуникабельным, и скоро мы непринужденно болтали о пустяках без всякой натянутости. Немало этому способствовало и полусладкое. Когда разговор коснулся талантов хозяйки, я поинтересовался тем, что явилось причиной столь детальной и оригинальной трактовки конструкции летательного устройства, изображенного на одной из картин триптиха. Перед этим в разговоре я уже проговорился о своем увлечении проблемой машущего полета.

— Вот, у вас хобби — машущий полет, — сказал Александр. — А у меня — ошибки людской цивилизации.

— Поясните, — попросил я.

— Пожалуйста. Человечество, на мой взгляд, в своем развитии идет по неуправляемому вероятностному пути наименьшего сопротивления. Оно напоминает мне скалолаза на стенке, у которого кругозор весьма узкий, так как глаза почти прижаты к скале. Он видит только то, что под носом и исходя из этой мизерной информации выбирает свой дальнейший путь. И не всегда этот путь наилучший. Иногда кажущаяся легкость начальной стадии маршрута приводит к тупиковой ситуации, тогда приходится возвращаться назад. Но это всего лишь аналогия. А вот вам примеры не лучших технических решений человечества. Возьмем зубчатую передачу, которой пронизана вся современная техника. Трудно найти механизм без зубчатой передачи. Но ведь каждый зуб шестеренки имеет очень сложный эвольвентный профиль, трудоемкий в изготовлении. А снашивается он весьма быстро, контакт зубьев осуществляется практически в одной точке. Но оказывается, существует (открыли недавно) так называемая цилиндрическая зубчатая передача, которая лишена всех этих недостатков. Но перейти на эту вновь открытую зубчатую передачу практически невозможно, ибо нельзя отменить старую, уже повсеместно распространенную. И это заблуждение усугубляется. Или возьмем пример из области ракетостроения. Совсем молодая отрасль техники. Обратите внимание на компоновку ракет наших и зарубежных. Почему у них двигатель сзади? Ведь это со всех позиций невыгодно. И с позиций устойчивости, и с позиций эффективности двигателя! Природные «ракеты», например кальмары, имеют сопла, расположенные впереди центра тяжести, а корпус играет роль центрального тела, повышающего эффективность сопла. А ведь были работы и на эту тему.

Александр перевел дух.

— Вернемся к машущему полету. Люди так торопились полететь, что вместо эффективного решения трудной задачи пошли по пути наименьшего сопротивления, используя древний политический принцип «разделяй и властвуй». Они не решили проблему машущего движителя, которым пользовалась вся окружающая природа и в воде, и в воздухе — птицы, насекомые, рыбы и животные, они полетели, разделив функции машущего крыла на тянущие и поддерживающие. Винт и неподвижная плоскость. Но хорошо ли это? Экономично ли? Исследования показывают, что нет.

— Да, — вступил я. — Сейчас много пишут о парадоксе дельфина, майского жука и прочее. Все это, конечно, связано с эффективностью колеблющегося движителя.

— Но с другой стороны, — продолжил Александр, — несмотря на кажущуюся сложность задачи, решение ее может быть очень простым. И вполне возможно, что в истории человечества отдельными его представителями она и была решена, и может быть, даже чисто интуитивно. Тем более что действующие образцы всегда маячили перед глазами. Поэтому вполне возможно, что Дедал с Икаром — вовсе не миф.

Мы выпили за Дедала и отдельно — за Икара. Помолчали. Потом Татьяна заметила, что отдельные элементы легенд и мифов, связанных с Древней Грецией, со временем подтверждаются.

— Шлиман ведь раскопал Трою Гомера! А кто в нее верил? В Афинах, например, долго существовал род Дедалидов, считавший своим родоначальником самого Дедала. Подтвердился миф и об амазонках, которых Геродот поместил на берегах Азовского моря. Плутарх считал Тезея исторической личностью. И в Афинах долгое время существовал «Дом клятвы», где Тезей и Антиопа скрепили свой союз. А миф об Орионе и дельфине? Скольких людей уже в наше время спасли совершенно дикие, недрессированные дельфины!

Потом стали припоминать другие случаи в истории техники вполне допустимой реализации машущего полета, которые не получили дальнейшего развития. Демонстрируя свою эрудицию, я в хронологическом порядке изложил известные мне факты.

Так, например, газета «Лейденский пятничный вестник» за 21 октября 1751 года сообщала об итальянском монахе, перелетевшем сначала через Ла-Манш, потом из Дувра в Лондон на построенном им махолете. Аппарат имел размах 22 фута, достигал скорости 7 миль в час при длительности полета до трех часов. Приводился в действие часовым механизмом. Полет проходил на высоте деревьев. Крылья были сделаны из китового уса и кишок. Использовались также пергамент, пробка и перья. Имя монаха — Андреа Гримальди Воландэ — носило налет чертовщины: сразу вспоминался булгаковский Воланд из «Мастера и Маргариты». Кроме упоминания об этом событии в газете приводились письмо из Лондона, датированное 18 октября 1751 года, где описывается этот случай, а также выводы из трактата трех членов Лионской академии, изучавших эти полеты.     

Около 1765 года в Южной Чехии летал на машущих крыльях полуграмотный столяр-самоучка Вит Фучек с хутора Клус, около деревни Стрпи, у Воднян. Его крылья, очевидно каркас, были сделаны из жести и обрамлены по краям гусиными перьями. Фучек совершил несколько полетов, в том числе и через Стрынский пруд, пока не сломал себе несколько ребер. После этого священник запретил ему летать. Зять Фучека, по имени Вавржинец Страка, после его смерти пытался летать, но безуспешно. Части крыльев Фучека лежали на чердаке его дома до 1860 года — так рассказывал житель хутора Вацлав Пробл. Все это подтверждают старинные документы.

С 1866 по 1869 гг. летал на своих «летах», пока не разбился, Ян Вненк. Этот неграмотный польский крестьянин из деревни Одпорышев, что в долине рек Жабница и Дунаец, был настоящим мастером-самородком: строителем, плотником, скульптором по дереву. Летал он с сорокапятиметровой колокольни по костельским праздникам с разрешения священника, для которого резал барельефы на библейские сюжеты. Видели его тысячи верующих. У него были гибкие крылья с каркасом из ясеня, обтянутые домотканой холстиной. Полеты его были подобны птичьим, где часть осуществляется с помощью махов крыльями, а остальное приходится на планирование. Дальность этих воздушных рейсов была около двух-трех километров. О его полетах писали газеты.

Заметим, что Отто Лилиенталь начал планировать с холма только двадцать лет спустя. И летал он не больше, чем на пятьсот метров.

У нас в России в 1890 г. один из обывателей города Золочева Курской губернии сделал крылья и, привязав их к рукам, поднялся на воздух. Он прилетел в деревню Ореховку, что в трех верстах от Золочева, и вернулся обратно на крыльях же. Золочевцы сочли изобретателя антихристом, а его мать, грозя проклятьем, заставила сына сжечь крылья, после чего тот ушел в монастырь. «Курский листок» утверждал, что в Золочеве есть много очевидцев этого полета, заслуживающих полного доверия.

Наконец, уже в 1930 г. начал совершать свои полеты житель Праги, мастер на все руки пан Маковичка, который отдал машущим крыльям сорок лет жизни. О нем писали газеты, сняли фильм. Ему якобы удавалось перелетать с балкона шестого этажа старинного дома в центре Праги на противоположную сторону улицы. С помощью силы рук и ног он набирал высоту, а затем планировал вниз. Аппарат был складным и хранился в шкафу. Крылья имели бамбуковый каркас, обтянутый парусиной. Система мини-блоков позволяла делать взмахи. Его принимали за чудака, и последователей у него не нашлось.

А дальше заколдобило. И если мускульные аппараты с винтом еще делали небольшие подлеты, то ни один махолет самостоятельно в воздух не взлетел.

— Тут три варианта, — включился Александр. — Или утерян секрет и не дается в руки та самая изюминка, в которой вся соль и которую просто не видит, не улавливает наше извращенное техникой сознание; или все полеты до этого были простым планированием, а махи крыльями — бутафорское приложение; или машущий полет крупных объектов просто невозможен.

— Все-таки задача, которую решал Дедал, была архитрудной, — сказал я. — Ведь перед ним стояла проблема не только машущего полета. Он решал тройную задачу: полета вообще, мускульного полета, и наконец, машущего. Из этой троицы и сейчас-то только первая задача решена.

— Ну что касается мускульного полета, — заметил Александр, — то здесь вы сами виноваты. Скажите спасибо отцу родному нашей авиации, Николаю Егоровичу Жуковскому. Это он своим авторитетом задавил в зародыше всю инициативу, безапелляционно заявив, что «человек полетит опираясь не на силу своих мускулов, а на  силу своего разума». Когда человек с мировым именем делает такое заявление, да еще в стране с населением, весьма восприимчивым к психотерапевтическим воздействиям, к созданию различных личностных культов, то результат может быть только один.

— Да, — согласился я. — Все так. Ничего не скажешь. О ситуации же с машущим полетом и говорить ничего не надо. Здесь все и так ясно. Проблема эта на данном этапе — чисто научная. В ранг инженерной задачи она еще не перешла, ибо нет еще теоретически обоснованных методик аэродинамических и прочностных расчетов. Нет общепринятой теории, хотя спорные положения Кармана, Бенара, Голубева и других присутствуют. На фундаментальную науку отпускаются гроши. Военным машущие крылья ни к чему — не те скорости. Ни в одной серьезной фирме нет подразделений, которые занимались бы этим вопросом. Уж это-то я знаю. А Комитет машущего полета при ДОСААФ — чистая липа, только вывеска. Ни денег, ни организации, ни авторитета. Даже помещения нет, не говоря уж о средствах производства. А если ты подаешь заявку на изобретение, связанное с машущим полетом, то на тебя смотрят как на человека, отстаивающего «перпетум мобиле». Вот и получается, что занимаются этим разрозненные одиночки-энтузиасты на свой страх и риск, за свои же скромные. Капиталистов-меценатов у нас тоже нет. Помощи ждать неоткуда. Надейся только на себя.

— Как это интересно, хотя и грустно, — очень просто и не кокетничая произнесла Татьяна. — Мне бы хотелось, чтоб у вас получилось. Чтоб вы полетели. Давайте выпьем за крылья!

Мы выпили. Солнечная энергия, сконцентрированная в сверкающем полусладком, пронзала мой мозг.

— Черт побери! А ведь решение где-то рядом! Птицы летают. Насекомые летают. Модели маленькие тоже летают. Масштабный эффект. Все крупное разрушается, не взлетев. Много бы я отдал за то, чтобы узнать, в чем дело. Где тут собака зарыта.

— Собаку можно откопать, — тихо произнес мой собеседник. — Только копать надо очень глубоко, аж до 1500 или до 1600 года до нашей эры.

— Не понял, — сказал я.

— Все просто. — Так датируется расцвет минойской культуры, царство царя Миноса, постройка критского лабиринта Дедалом, и следовательно, его побег с помощью крыльев. С 1400 года до нашей эры наблюдается уже упадок этой культуры.

Александр смотрел на меня сквозь рюмку твиши, и было непонятно, глаза ли его так хитро блестят или рюмочное стекло.

— Очень любимый мною американский фантаст Клиффорд Саймак писал: «Фольклор никогда не бывает чистой выдумкой, в основе его обязательно лежит факт...» Хотите ли вы копнуть, ковырнуть его?

— Да, но... Каким образом? Археология?

— В какой-то степени, — Александр улыбнулся.

—  Представьте себе, Майкл — можно я вас буду называть Майклом? — что машина времени существует и доступна для вас. Воспользовались бы вы ею, чтобы проверить миф?

— Непременно-с, — прозвучал мой ответ.

— Я почему-то так и думал, — спокойно сказал Александр.

Взглянув на Татьяну, я заметил, что она смотрит на меня как-то настороженно и странно. Где-то даже с сожалением.

— Между прочим, — заметил я, — с таким же удовольствием я бы полетел на Луну, на Марс или отправился бы в одиночную кругосветку на яхте — все это одинаково недоступно нашему брату, правда по различным причинам.

— Ну почему же недоступно, Майкл? Вот я, например, заведую отдельной закрытой лабораторией при Институте физпроблем АН СССР, занимающейся вопросами квантовой структуры времени. У нас на выходе готовая машина времени. В данный момент мы ищем подходящего добровольца. Все страшно секретно, но я с вами откровенен, потому что ничем не рискую. Даже если вы кому-то что-то скажете, я все обращу в шутку, а вас примут за сумасшедшего. Как видите, все очень и очень просто, хотя и совершенно серьезно. Вас, конечно, интересуют детали? С этим сложнее. Ну вы же знаете, что время относительно по Эйнштейну, и лишь скорость света абсолютна. Вот от этого и танцуем. Потом работы Козырева, ленинградца, наверняка кое-что слышали. О том, что время — источник энергии, в том числе и звездной. О том, что скорость хода времени равна скорости перехода причины в следствие, и так далее. Вот на это пока и опираемся. Думаю, что для начала пока достаточно. Теперь о вас. Считайте, что определенный интеллектуально-психологический тест вы прошли. Меня интересуют ваши физические данные.

Я вдруг почувствовал себя очень уютно в этой маленькой комнатке-пенале с интересными собеседниками, у которых к тому же недюжинное чувство юмора.

За чашкой чая, который между делом сообразила Татьяна, я перечислил свои достижения, пытаясь выглядеть скромным: первый разряд по подводному спорту и гимнастике, второй — лыжи, и три года занятий у-шу в полулегальной любительской секции. Про у-шу мой собеседник ничего не слышал, и мне пришлось провести маленький ликбез о восточных единоборствах.

— Теперь о работе, — продолжал мой веселый искуситель. — С нее придется уволиться под каким-нибудь благовидным предлогом. Потом можно и восстановиться. Вы ведь наверняка в «ящике» работаете?

Я согласно кивнул.

— Но это не все. Самое главное — язык. Если бы вы учились в дореволюционной гимназии, все было бы проще — там преподавали древнегреческий. Но у вас есть время. Давайте встретимся весной. Ну например, в марте. За это время постарайтесь освоить хотя бы мини-диалог и все обдумать. Там, куда вы попадете, хоть патриархальное, но все-таки рабство. Обязательно придумайте легенду-прикрытие.

Я сделал вид, что принял условия игры, т.е. принял все за чистую монету. Разошлись мы за полночь.

ГЛАВА 2

Венок сухого сельдерея

Если будешь строить новый дом,

то сделай перила около кровли твоей,

чтобы не навести тебе крови на дом твой...

Ветхий завет. Пятая книга Моисеева

Когда он вышел из воды, Гелиос уже поднялся из-за гор, обрамляющих равнину — Педиэю, и его теплые лучи приятно ласкали влажную кожу. Он обернулся к морю. Ему нравилось это место, где он купался почти каждое утро. Лукоморье Фалерского залива уходило пустынной дугой в обе стороны приблизительно на десять стадий1 и справа заканчивалось Пирейскими холмами, а слева — возвышенностями мыса Колиада.

В этом месте море перекатывалось во время шторма через полосу песчаного пляжа, постоянно возобновляя к жизни мелкий лиман, облюбованный птицами. Полоса земли между лиманом и морем заросла живописными колючками, усеянными крупными красивыми бабочками. Здесь он ощущал себя центром природной гармонии, воспринимающим  с каждым восходом что-то неуловимое. И это что-то делало его счастливым.

В пяти стадиях направо отсюда вливал в море свои пресные воды Кафис. Там для торга обычно останавливались критские пентеконтеры2. Они вытаскивались по каткам на берег, и тот расцветал на время пестрыми шатрами.

Он повязал набедренник, накинул на себя белый хитон, закрепил на ногах сандалии и, подняв с песка копье, легким бегом устремился прямо на северо-восток, туда, где вдали, в двадцати пяти стадиях отсюда, уже виднелся на фоне темных гор  обласканный лучами Гелиоса белокаменный Кекрополь, венчающий священный холм.

Скоро по обеим сторонам дороги потянулись возделанные поля, оливковые рощицы и виноградники, где, пользуясь утренней прохладой, уже трудились феты3 и пришлые-метэки, которых селили дальше всех от городских стен. Его приветствовали часто и охотно, из чего можно было сделать вывод — демос его знает.

Когда он пересек вброд Илисос, то Афинский холм с Кекрополем вставал перед ним уже во всем своем великолепии. И не в том дело, что циклопическая постройка служила идеальной защитой всему населению  двенадцати союзных полисов. Дело было совсем в другом.

Началось все давно, когда он был еще юным эфебом и только готовился к получению оружия. У него тогда появилось неясное ощущение, что для полной гармонии с окружающим пространством Кекрополю чего-то не хватает. Сам холм и возвышающаяся на нем белая крепость требовали какого-то третьего архитектурного элемента над ними, такого же легкого и чистого, как знаменитый воздух Афин.

Сначала Дедал думал, что это должна быть светлая сосновая роща, посаженная в виде прямоугольника посреди площади и окруженная лавровым кустарником, где можно было бы устраивать агоны в честь покровительницы Афины и приносить ей жертвы. Но со временем эту мысль сменила другая, родившаяся также на этом месте.

Михаил Булычев

Продолжение следует.